Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков
Летели долго, с посадкой в Дублине. Братались, орали любимые песни, особенно часто гимн советских загранкомандированных:
И Родина щедро поила меняБерезовым соком, березовым со-о-оком…
Дирижировал неведомый композитор Крутой, украинский парубок с ранней местечковой лысиной. Утром похмельная толпа выстроилась к паспортному контролю в чикагском аэропорту – грандиозном, как декорация к «Звездным войнам».
– Не люблю я заграницы! – грустно молвил стоявший рядом Котя Яркин.
– Почему? – спросил Гена.
– Никто меня здесь не узнает.
Даже бывалого Скорятина Чикаго потряс инопланетными небоскребами и невероятными эстакадами. Вдоль бесконечной озерной набережной впритык стояли яхты, одна другой вместительней и круче. Вспомнив ржавый катер, на котором они с Зоей возвращались из Затулихи, Гена нехорошо вздохнул. Отсюда, из Чикаго, родная страна выглядела бескрайним скудным захолустьем. А тут витрины огромных, как ангары, универмагов ошеломляли неземным изобилием. Спецкор, еще позавчера стоявший в очереди за колбасой, чувствовал себя дачником, который, выглянув за забор садово-огородного участка, обнаружил у соседа не мелкую, как орехи, картошку да вечнозеленые помидоры, а бананы, кокосы, ананасы и еще черт знает что – неведомо-тропическое. Всем было не по себе. Даже чекисты застеснялись своих одинаковых финских костюмов. Редактор «Памирского комсомольца» Мирза Сафиев от потрясения рухнул на колени в торговом центре на коврик с надписью «Welcome!» и стал нараспев жаловаться Аллаху. Вологодская комсомолка упала в обморок посреди магазина бытовой техники, увидев бесконечные ряды посудомоечных машин. Хорошо, у чекиста Валеры был с собой нашатырь.
Американцы смотрели на русский табун с опасливым восторгом, словно к ним заехали бывшие людоеды, перешедшие на вегетарианскую пищу и выучившие десяток английских слов. Огромную делегацию разделили по интересам, в группе журналистов оказались человек десять. В «Чикаго трибьюн» спорили, как прийти к согласию через взаимопонимание, то есть ни о чем. Молодые американские райтеры, лохматые, в майках, старых джинсах, говорили легко, улыбчиво и снисходительно. Наши, потея в жарких костюмах, пытались соответствовать новому мышлению, но высказывались осторожно, боясь каждого лишнего слова. Оправдывая введение в Афган ограниченного контингента, простодушный парубок из харьковской молодежки помянул всуе изведенных индейцев и умученных негров. На него с тоской посмотрели даже свои, а американцы презрительно усмехнулись.
– Спроси их про Пуэрто-Рико! – шепнул чекист Валера.
Гена, поняв, что его втягивают в какую-то гэбэшную интригу, изобразил бытовое нетерпение и отлучился в туалет, где обнаружил в кабинке рулон туалетной бумаги с портретиками улыбающегося Рейгана. Потрясенный такой политической фривольницей, Скорятин отмотал несколько метров и, туго скатав, спрятал в карман: лучшего сувенира для смешливых московских друзей не придумаешь, к тому же бесплатно.
Дискуссия несколько раз забредала в тупик, и тогда в ход шли нафталиновые взаимные укоры за убитого Михоэлса, депортированных мирных чеченцев, расстрелянного Че Гевару, Второй фронт, открытый, когда до Берлина можно было доплюнуть. Чтобы развеять призраки холодной войны, кто-то из американцев с рычащим акцентом и примирительной рафинадной улыбкой произносил: «Perestroyka!» – «Гласность!» – облегченно вторили наши. «Gorbatchov!» – подхватывали хозяева. «Новое мышление!» – не уступали советские. «Razorujenie»… Котя Яркин, с похмелья ошибочно затесавшийся к журналистам, под дружный смех изобразил советский танк, который сначала стреляет, а потом сам себя закапывает в землю.
– Спроси про Пуэрто-Рико! – умолял в отчаянии чекист Валера.
– Сам спроси! – огрызнулся Гена.
– Нам нельзя…
Потом выпивали и братались. Советские восходящие лидеры принесли водку, балык и черную икру. Хозяева окосели, хохотали, размахивали руками и просили Яркина снова и снова закопать в землю Империю зла. Поправив здоровье, комик делал это с удовольствием.
На другой день отправились с визитом в Чикагский горком компартии США. От метро шли какими-то грязными улицами, спотыкаясь о брошенные пластиковые бутылки. Вслед делегации нехорошо смотрели темнокожие аборигены. Навстречу попался огромный пузатый негр. Под мышкой он нес ободранный видеомагнитофон, а в руке держал прозрачную сумку, набитую банками пива и кассетами с голыми девицами на обложках. Комсомольцы переглянулись с завистливым недоумением, а актриса Негода презрительно повела своей всесоюзно знаменитой грудью. Горком помещался в большой грязной квартире на третьем этаже старого кирпичного небоскреба, обвитого ржавыми пожарными лестницами. Местные активисты, в основном цветные, встретили их пением «Интернационала». Был, правда, и один заморенный европеоид.
– Племянник генсека Гэса Холла, – шепнул чекист Валера.
На стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и других лидеров коммунистического движения.
– А это еще кто? – спросил редактор «Курганского комсомольца», показав на снимок шевелюристого господина в пенсне.
– Троцкий, – с благоговением объяснил журналист из «Вопросов мира и социализма».
– Ах вот он какой!
Сначала дружно – через переводчика – ругали злобный американский неоколониализм, империализм и, конечно, экспансионизм, потом хвалили «новое мышление» и взывали к пролетарской солидарности. Все это напоминало считалочку, в которую зачем-то играют взрослые дяди и тети. Закончилось, как положено, водкой, икрой, семгой и салом, прихваченным провинившимся харьковчанином. Чикагские коммунисты закусывали водку белыми, в красных прожилках, ломтиками, сокрушенно твердя неведомое Гене слово «holesterin». Потом пели «Катюшу», «Подмосковные вечера» и заунывные «зонги» несчастных негров, рубящих на плантации сахарный тростник, что-то вроде нашей «Дубинушки». В конце концов племянник Гэса Холла заплакал, вспомнив восхитительный круиз по Москве-реке во время незабываемого фестиваля молодежи и студентов.
Улучив пару часов между плотными встречами, делегацию отвезли в огромный супермаркет за городом. Скидки доходили до 50 процентов. Старые цены были безжалостно перечеркнуты косыми красными крестами. Чтобы никто не сомневался в дешевизне, у входа стояли ряженые микки-маусы и раздавали яркие листовки, подтверждавшие тотальную распродажу. Сначала советских людей, привыкших к товарному ригоризму, охватило оцепенение, особенно тех, кто впервые попал за границу. Хотелось купить все и сразу: и кроссовки «найк», и джинсовый комплект на роскошном синтетическом меху, и самозабрасывающийся спиннинг, и ковбойские полусапожки со стальными набойками, и кожаную куртку цвета «грязного апельсина»… Но вот кто-то отважный взял двухкассетный «Шарп» – и началась эпидемия. Рыжеволосая кассирша, видимо, ирландка, выбивая бесконечные чеки за одинаковые «шарпы», смотрела на чужаков, не понимая потребительского единодушия этих странных русских. Возможно, там, у себя, в СССР они и спят все в одной постели…
– Обшарпанная у нас вышла делегация, – сострил Котя Яркин.
Актер проявил небывалый индивидуализм: взял себе
