Стажер - Лазарь Викторович Карелин
Кто-то встал рядом с Александром Александровичем. Ротозей, должно быть. Такой же, как и он. Люди любят смотреть на огонь. Особенно когда шибко горит. Особенно когда дом горит. Дом — это ведь гнездо человеческое. Стало быть, человек горит, когда дом горит. Люди любят смотреть на чужие пожары.
Тот, кто подошел, похмыкал, кашлянул, привлекая к себе внимание. Александр Александрович скосил глаза. Ах, вон это кто был! Тот как раз и был, кто ему надобен. Догадался, приехал, поняв, что что-то да случилось, раз телефон молчит. Это был тот самый человек решительно без каких-либо примет, с которым самые пустяшные вел по телефону разговоры Александр Александрович. Про кофе там, про пирожное. Нынче чуть поширить пришлось разговор.
— Вот, ликвидировали мою точку, — сказал Александр Александрович человеку без всяких примет, так и одетому, так и держащемуся, как человек без особых примет.
— Вижу. Предали огню. А мы-то сами не горим?
— С чего бы?
— И сам не знаю. В плечах стало жать. Шея болит.
— Как?
— Ну, все оглянуться хочется. Считайте, что предчувствие.
— В предчувствия не верю.
— И я бы рад. Ах как горит! Сердце падает, как горит! Я, жаль, верю. И в предчувствия и в приметы.
— На юге живешь, в курортных местах, а нервишки, гляжу, ни к черту.
— Для кого курорт, а для кого передний край.
Все трещало вокруг, гудело, вскрикивало даже. Вот как умирало, как сгорало дерево.
— Не собрался ли на отдых? — спросил Александр Александрович, не поворачивая головы.
— Да надо бы.
— С юга на север?
— Все шутите? Есть что-нибудь для меня?
— Надо подумать. Не люблю людей с предчувствиями.
— Предчувствие делу не помеха. Предчувствие — подспорье осторожности.
— Подспорье осторожности — смелость.
— В нашем-то деле?
— В нашем-то деле… Ладно, завтра в двенадцать у того же автомата. Если шея не заболит. С больной шеей не приходи.
— И пошутить нельзя?
— Шутник. И учти, я закрываюсь на некоторое время. Негде еще голову приклонить.
— Понял.
Миг спустя, оглянувшись, Александр Александрович уже не обнаружил своего собеседника. Растворился.
От этого ли разговора, от жара ли у Александра Александровича заломило плечи и шею. Он попятился от огня, в последний раз, прощаясь, вгляделся в костер, в Домниковку всю, которой уже не было, а была просека по живому, и быстро пошел к машине.
Черт те что, заломило шею! Стенокардия сигнал подала? Нет, пожалуй, это от жара, слишком уж близко подлез к огню. Вот и глаза все слезятся — сунулся головой в самый огненный жар.
Александр Александрович ладонями прикрыл глаза, постоял, прислушиваясь к себе, к боли этой, вступившей в шею, поползшей к плечам. Стенокардия все-таки. Пора, видно, всерьез заняться здоровьем. Не мальчик. Но и послаблений себе давать тоже нечего. Не старик. Он отвел рывком руки от лица и оглянулся. Почувствовал, что надо оглянуться, вонзившиеся в спину почувствовал глаза. Верно, не ошибся: за спиной у него стояла Ксюша. Сверх меры нарядная, сверх меры подмолодившая себя гримом.
— Приветик! — Она слабо взмахнула рукой, шатко шагнула в брючках ему навстречу. — А я жду, жду. Видела, как ты там с огнем играл. Хотела подойти, так ведь грим. Поползло бы личико. Что за подонок с тобой стоял? Он, когда пошел от тебя, все оглядывался. Извертелся весь. Тик, что ли, такой?
— Тик. Могла бы и не приезжать сюда. Что за спешка?
— Спешка, касатик, спешка. У тебя в машине нет чего хлебнуть?
— Уже? Еще и день-то рабочий не кончился.
— Да, уже. А рабочий день у меня как раз и кончился. Поздравь, предложили по собственному желанию… И это, говорят, лишь по дружбе ко мне. А то бы!..
— За что? — Александр Александрович сел в машину, распахнул перед Ксюшей дверь. — Садись, поехали. Нечего тут торчать.
Она села рядом с ним, вдруг приткнулась к его плечу, всхлипнула.
— Да все придирки какие-то! За что, за что?! Обычные придирки, когда надо избавиться от человека. А вот почему избавиться? То была хороша, а то…
— Сядь прямо, — сказал Александр Александрович и глянул по сторонам, почувствовав, как снова заломило шею и плечи.
12
В Зеленоград Саша прикатил не один. Побоялся один ехать. Не робок был — чего только уже не пришлось снимать, — а тут робость взяла. Не потому ли, что взялся за какую-то совсем новую для себя работу, за задание без задания? Поэтому. И еще потому, что снимки его, которые он должен был сделать, станут рассматривать те три печальные женщины, три смолоду вдовы, которым он сам же и признался, что сработал для них халтурно. А как — не халтурно? Ему предстояло показать им, что вот и другая бывает работа. А какая? Порыв прошел, минута озарения миновала, когда про что-то главное он понял, снимая стены в комнате боевой славы в своей родной школе, и осталось лишь смутное чувство, лишь след догадки, а самой ее как не было. Да, надо искать, надо раздвигать рамки альбома, когда речь идет о погибших людях, о солдатах. Но вот как это сделать? И что искать?
Словом, покинула Сашу уверенность или, вернее, самоуверенность, которая может возникнуть в человеке от больших знаний, но еще чаще от их отсутствия. Смел по неведению — участь многих и даже немолодых. Но вот когда усомнился в себе, когда оробел, когда задумался, полагая с горечью, что остановился, вот тогда-то и начинается настоящая у человека работа. Трудная работа. Та, которая приносит счастье.
Отправляясь в путь, Саша вспомнил про Олега, про того тщедушного очкарика, который, кажется, умел снимать куда лучше него. И что-то такое уже понимал про искусство фотографирования, про что Саша еще лишь догадывался. Саша вспомнил об этом пареньке и рванул к нему в «Литературку», готовясь любые унижения снести, лишь бы только Олег этот соблаговолил ему сопутствовать. Парень-то был с гонором, ершистый, и все правду норовил кинуть в лицо, даром что был в весе пера и никак не больше.
Повезло Саше: Олег оказался на месте. И был не очень занят. И благосклонно выслушал Сашу. И даже — когда везет, так уж везет! — не стал упираться.
— Ладно, поеду с тобой, — сказал он. — А снимки свои не приволок?
— Нет.
— Боишься, что раскритикую?
— Просто не подумал. Я по дороге
