Синдром неизвестности. Рассказы - Евгений Александрович Шкловский
А еще у него есть незаконная жена – литература… Вот уж с кем тоже непросто. Из-за нее ведь он не отваживался раньше жениться, хотя и были поползновения – хоть на той же измучившей его Дуне Эфрос, в которую реально был сильно влюблен, но получил обидный отказ. И потом уже с другими, с Ликой Мизиновой, к примеру, даже зная о ее чувствах к нему, не позволял себе заходить слишком далеко, опасался, что брак может стать помехой для сочинительства.
Теперь его это вроде не сильно заботило, хотя временами и угнетало. Утешал себя: вовсе не обязательно писать много. Да и не слишком высоко себя ставил, чтобы заморачиваться на этом. И не то чтобы совсем был лишен честолюбия, нет, но и тут осаживал себя, старался не зарываться.
Да, трудно пишется. Над тем же «Архиереем» он думал лет пятнадцать, носил в себе, примерял на себя. Бывает, начнет пьесу, кажется, хорошо, но потом охладеет к этому началу, оно для него опошлится – и не знает, что делать. Пьесу надо писать не останавливаясь, без передышки.
Ну да все равно, впрочем. Не очень он уверен, что после кончины будут его охотно читать. Вряд ли.
То ли дело Толстой – вот уж доподлинно кладезь, гигант, одна «Война и мир» стоит всех их опусов, вместе взятых. Всегда беспокоился о здоровье старика, расспрашивал коллег-врачей про его самочувствие, сам готов был броситься на помощь, когда тот заболел в Крыму. Из того, что читал в газетах и что писали пользующие Толстого лекари, вывести ничего было нельзя. Язвы в желудке и кишечнике сказывались бы иначе; их нет или было несколько кровоточивших царапин, происшедших от желчных камней, которые проходили и ранили стенки. Рака тоже нет. Он отразился бы прежде всего на аппетите, на общем состоянии, а главное – лицо выдало бы рак. Вернее всего, что Лев Николаевич здоров (если не говорить о камнях) и проживет еще лет двадцать.
Все-таки медик вы, Антон Павлович, не такой уж плохой. И диагност незаурядный. Только вот с самим собой что ж так? Прошляпил, прозевал болезнь, думал, что все не так плачевно, однако давно уже можно было определить: больше десяти лет кашлял кровью. Все надеялся, что минует его сия чаша, хотя брата Николая вот не обошла, ну да и понятно: тот не особо щадил себя. Да, не хотелось верить. Лечиться не хотелось. Только в последние годы стал обращаться к коллегам за помощью – допекло. Ясно стало, что дело худо.
Признаться, он боялся смерти Толстого. Если бы тот умер, то у него в жизни образовалось бы большое пустое место. Ни одного человека он не любил так, как его; да и из всех вер считал наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру.
Когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шаршавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно разобраться.
Из последнего он читал «Воскресение», не урывками, не по частям, а прочел все сразу, залпом. Замечательное произведение. Самое неинтересное – это все, что говорится об отношениях Нехлюдова к Катюше. А вот прочее по высшему разряду – князья, генералы, тетушки, мужики, арестанты, смотрители. Сцену у генерала, коменданта Петропавловской крепости, спирита, он читал с замиранием духа – так хорошо! А m-me Корчагина в кресле, а мужик, муж Федосьи! Этот мужик называет свою бабу «ухватистой». Вот именно у Толстого перо ухватистое.
Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия – это уж очень по-богословски. Решать все текстом из Евангелия – это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Почему текст из Евангелия, а не из Корана? Надо сначала заставить уверовать в Евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать все текстами.
С Львом Николаевичем они встречались, когда тот приезжал в Крым. Навещал его в Гаспре. Рядом с ним он чувствует себя мальчишкой, робеет под пытливым, пронизывающим взглядом великана, как будто тот тебя насквозь видит. И лестно, что тот ему симпатизирует, похваливает за рассказы, выделяет среди других литераторов.
Да, Толстой был оправданием всей литературы, без него бы он чувствовал себя едва ли не сиротой. Немало переговорили с ним о вере. Тот не одобрял его отстраненности, скептицизма, пытался воздействовать на него. А напор у старика будь здоров.
Нынче же вообще много разговоров о серьезном религиозном движении в России. Только на самом деле разговор должен идти не про Россию, а про интеллигенцию. Она же пока только играет в религию, и главным образом от нечего делать. Про образованную часть общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. Хорошо это или дурно, он решить не берется, разве только что религиозное движение – само по себе, а вся современная культура – сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя.
Теперешняя культура – это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя бы в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога – то есть не угадывало бы, не искало бы в Достоевском или Толстом, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре.
Религиозное движение, о котором говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает. Впрочем, история длинная… И вообще в этих вопросах, которые многих занимают, важны не забытые слова, не идеализм, а сознание собственной чистоты, то есть совершенная свобода души от всяких
