Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков
Марина успокоила и повезла осиротевшего мужа в Измайлово, где в универмаге работала дальняя родственница, удивительно похожая на актрису Ахеджакову, даже голос точь-в-точь, будто из двух близняшек одну отдали в кино, а вторую – в советскую торговлю, на всякий случай. «Ахеджакова» вынесла из подсобки польский костюм фирмы «Элана», очень дешевый, но вполне приличный на вид.
Потом на машине помчались в Жуковский, за полсотни километров от Москвы. Там, в центре городка стоял мощный сталинский гастроном – с коринфскими колоннами, мозаичным полом, золоченой лепниной на потолке, тяжелыми латунными люстрами, мраморными столешницами и огромным аквариумом, где медленно плавал одинокий карп, косясь на покупателей обреченным глазом. К стеклу приклеили бумажку: «Образец не продается». На прилавках было шаром покати. В холодильных витринах лежали только желтые кости с остатками черного мумифицированного мяса, а вдоль кафельных стен высились замки, выстроенные из красно-синих банок «Завтрака туриста». Через весь магазин тянулась, петляя, сварливая очередь за гречкой: килограмм в руки. Директор гастронома, кругленький и лысый, как актер Калягин, уныло сидел в кабинете, увешанном грамотами и желто-алыми вымпелами с ленинским профилем. Чего-чего, а вождя в пустом магазине хватало. Увидав на пороге гостей, «Калягин» вяло махнул пухлой лапкой:
– Не завезли.
– Мы от Александра Борисовича, – тихо объяснила Марина.
– А-а! Тогда за мной! – посвежел толстяк.
По бетонной лестнице спустились в большой, как теннисный корт, подвал. Это была пещера продовольственного Али-Бабы! Ежась от холода, они шли вдоль многоярусных полок с невозможной жратвой. Сквозь пелену горя Гена видел банки с давно забытыми деликатесами – икрой, красной и черной, крабами, осетровым балыком, тресковой печенью, атлантической сельдью, макрелью и трепангами. По закуткам стояли корчаги маслин, оливок и корнишонов. С потолка копчеными сталактитами свисали колбасы, от пола росли штабеля сыра. В аккуратных коробах желтели гроздья бананов, местами уже почерневших, в ячеистых картонках покоились апельсины, груши, персики, из бумажных оберток торчали жесткие зеленые охвостья ананасов. Целый угол занимали коробки с чешским пивом.
«Теперь понятно, почему наверху ни черта нет!» – подумал спецкор и начал в мыслях сочинять фельетон «Подпольное изобилие».
Марина, оставаясь скорбно-сдержанной, мела продукты впрок, не только на поминки, но и на свой скорый день рождения. «Калягин» советовал со знанием дела: «Возьмите сахалинскую семгу, она лучше, а икру берите осенней расфасовки!» Попутно он восхищался коллекцией Александра Борисовича, жалуясь, как подорожала в последнее время графика Сомова. Оно и понятно: в стране скрытая инфляция. Продукты сложили в большие коробки из-под яиц. Грузчик, воровато озираясь, вынес их через черный ход и быстро покидал в багажник «Жигулей», пока не заметили озлобленные дефицитом граждане. Стоило все это больше двухсот рублей, да еще двадцать процентов сверху.
– Оформляем как свадебный заказ с доставкой на дом, – виновато объяснил директор. – Иначе нельзя. Контроль и учет. Социализм…
«Да уж, социализм!» – хмыкнул Скорятин.
Похоронная агентша, рыхлая тетка с халой на голове, объяснила родне усопшего, что хоронят теперь чуть ли не в Домодедове, однако за пятьсот рублей она может похлопотать и добыть местечко на Востряковском, а это хоть и на окраине Москвы, но зато с МКАДа очень удобно заезжать…
– Не надо! – брезгливо ответила Марина. – Сами разберемся.
– Гробы остались только защитного цвета. Оборка темно-зеленая. Других нет! – мстительно объявила «харонша» и ушла в одуряющем мареве покойницких духов.
Жена разобралась: тесть позвонил кому-то в Моссовет и выбил хорошее место на Ваганьковском кладбище, у забора, под старинной липой, рядом с черной мраморной тумбой купца первой гильдии Евлампия Карповича Семиженова, «усопшего 6 дня января 1917 года от Р. Х. пятидесяти трех лет от роду». Сын стоял у открытой могилы и в последний раз смотрел на безмятежно-мертвое отцовское лицо, на его ставший вдруг крючковатым нос и думал почему-то о купце, вовремя юркнувшем в землю от грядущих кошмаров революции. Марина бережно поддерживала шатающуюся от горя свекровь, которая уже не плакала, а тихо сипела. Александр Борисович и Вера Семеновна переминались, склонив головы в отчужденном сочувствии. Борька уткнулся в бабушкин шанелевый ридикюль, чтобы не видеть мертвого деда. Это были его первые в жизни похороны.
– Первые похороны – чужие, а последние – твои… – вдруг подумал Гена, косясь на идеально-скорбную жену.
Борис Михайлович по ветхости не пришел, но прислал соболезнование почему-то на первомайской открытке. Поминки устроили в редакционной столовой с великодушного разрешения Исидора. Впрочем, такова была традиция. Марина не отходила от свекрови, сочувствуя ее безутешной радости по поводу удачного кладбища и уютной могилки, куда она и сама с радостью уляжется рядом с «бедным Павликом». Сын слушал и удивлялся: как можно радоваться своей будущей яме, даже если выроют ее возле Мавзолея? Это же «мо-ги-ла», где твое прежде живое, полное желаний тело сгниет, исчезнет в утробах жадных червей. Бред! И лишь недавно, лет пять назад, после смерти матери, ему стали являться такие же мечтательные мысли о посмертном уюте. Видимо, родители, пока живы, чудесным образом заслоняют ребенка от потустороннего хлада, сквозящего из неведомых щелей Вечности.
Приезжая на Ваганьково раз в год, перед Пасхой, прибраться, Гена по-хозяйски оглядывал стесненную местность. Любовался липой, анютиными глазками, ревниво осматривал ближние ограды, кресты, плиты, имена, все плотнее обступающие родительскую, а в будущем и его собственную могилу. И в душе появлялась коммунальная обида на кладбищенское уплотнение. В детстве он слышал однажды сквозь дрему возмущенное перешептывание взрослых. Они сердились, что вместо умершего одинокого инвалида Савельева в соседнюю комнату вселяется семья из трех человек. Мол, «в уборную теперь не достоишься! Безобразие!» А недавно исчезла и черная тумба купца Семиженова. На ее месте вспух, будто гигантский шампиньон, «Леха» – беломраморный верзила с волчьим загривком и добрыми голубыми глазами – инкрустированными.
– Вы следите за ходом моей мысли? – усомнился Николай Николаевич.
– Конечно!
– Тогда одиннадцатый вопрос. Почему мы так спокойно отнеслись к легализации однополых связей? Скоро в храмах пидарасню венчать будут!
– Как вы сказали?
– Извините, не сдержался. У вас не принято угощать гостей чаем?
– Что? Да, конечно… – Главред встал и нажал кнопку селектора. – Оленька, нам бы чайку!
– Конечно, Геннадий Павлович, – с пониманием отозвалась секретарша.
– А вы не задумывались вот еще о чем? – Пришелец внимательно посмотрел в глаза собеседнику. – Почему цивилизация выбрала бесплодный грех? Ведь и гомосексуализм, и полигамия – это в любом случае
