АУА - Юрий Иосифович Коваль
Так говорила Вера Николаевна, и Санович одобрительно поддерживал.
— И Орехьевна мне полюбилась, и Шатало… вот у нас сейчас пропал кот. Наверно, его тоже подобрали рыбаки. Он им принесёт счастье…
— Удивительная чистота прозы, — поддерживал Санович. — Ни одного неправильного слова. Она написана для чтения вслух.
— Я радуюсь за «Недопёска», — говорила Вера Николаевна. — Он завоевал миллионы читателей… Ну вот, я обещала вам почитать стихи, но вначале возьмите мою книгу в руки, полистайте, посмотрите содержание.
Я взял со стола небольшую белую тетрадь, сшитую аккуратно. На обложке синими чернилами было написано «Закованные дни». На титуле пушкинский эпиграф «Влачу закованные дни…». Открывалась книжка стихотворением «Тень птицы», и первый так назывался раздел. А ещё были такие разделы: 2. «Стеклянные царства», и к этому разделу был эпиграф:
О стеклянные царства!
Чуть дрогнуло веко…
Я не знал, откуда эти две строчки. Потом шли такие разделы, такие части книги: «Три ключа», «Четверостишия», «Перекрёсток», «Элегии», «Учитель бессмертия», «Государыня-пустыня». Впрочем, пропустил я одну часть, третьей в книге была — «Дорога сновидений».
По поводу этих названий Вера Николаевна сказала:
— «Тень птицы» есть у Бунина, а «Государыня-пустыня» — так называется книжка Вали Берестова, но я ничего менять не буду. Когда я писала — не знала об этом, мне это пришло самой — пусть останется.
Вера Николаевна начала читать. Читала она по закладкам. Стихи — для чтения мне — отобрал В. Санович. Читала она размеренно, неторопливо, строго, чётко, величаво. Уже сама манера читать и держать в чтении стих вызвала во мне какой-то странный подъём. Мне казалось, я присутствую при разговоре поэта с Богом. Всей душой мне хотелось принять участие в этом разговоре и разделить его. Вера Николаевна делала остановки, давала мне время усвоить услышанное, предлагала клубнику и шоколад. Я же, зная заранее, что она никому не даёт в руки своих стихов, запоминал некоторые строчки и образы:
«…не страшен пожар, а страшен набат…»
«…обвязаны бархатом языки…»
«…и голоса выбегали навстречу…»
«…пока, как щенята, слепы звёзды…»
Вера Николаевна закончила чтение, я благодарил её, и она, растроганная то ли благодарностью, то ли «Журавлями», вдруг дала мне на два дня свою книгу и даже разрешила переписать в дневник стихи, которые захочу.
— Только не надо никому показывать, — просила она.
Я отвёз В. Сановича в Тучково, на электричку. Он обещал достать для меня «Золотую ветвь». Вспомнил он шуточное четверостишие Веры Марковой:
Поэты ходили друг к другу в гости,
Молотком забивали друг в друга гвозди.
Поэты давно лежат на погосте,
А гвозди ходят друг к другу в гости.
Возвращая книжку, я сказал Вере Николаевне, что многие её стихи прозвучали для меня как ответ на некоторые вопросы, которые всегда мучают и человека и художника.
— Вопрос — уже ответ, — заметила она.
— …Не знаю, — продолжала она. — Может ли моя жизнь быть примером для другого поэта… Ведь это жизнь бессловесная.
— Мария Петровых и Эмили Дикинсон мучились от этого…
— Конечно, разговор с самим собой всегда есть у поэта…
— А ваши переводы с японского… великая работа…
— Этого мне мало… есть ведь своё…
— Первое стихотворение книги «Тень птицы» напомнило мне японскую танку… есть все-таки влияние японцев…
— Так ведь японские танки — это я. Это я, понимаете… Какие же влияния? Я влияю на саму себя?
О стеклянные царства!
Чуть дрогнуло веко… —
это собственные строчки Веры Николаевны.
«Витающий в пространстве волосок — глагол людской» — так сказал какой-то дзэн-буддист.
Переписывая стихотворение «Прощайте…», я ошибся, пропустил слово. У В. Н. было:
…И не тронутые ничьей рукой
Сосцы малины.
Слово «ничьей» я опустил. Мне понравилась моя неожиданная редактура, и я сказал об этом В. Н. В. Н. с моею редактурой не согласилась. И вспомнила малину в Михайловском.
— Нигде не видела такой малины!..
— Вы поняли главную мысль стихов моих? — спросила В. Н.
Я ответил несколько сбивчиво, да и не так было просто ответить. Потом я попросил кратко, афористично ответить на этот вопрос самого поэта. Вера Николаевна задумалась на секунду и так ответила:
— Это сознание, вышедшее за пределы сознания и которое само собой уже не управляет.
Я попросил Веру Николаевну подарить мне автограф — переписать для меня, для «Монохроник» какое-нибудь стихотворение. Она переписала четыре. На двух автографах написано сверху — «Юрию Ковалю», но это, конечно, не посвящение, это указание адресата — для кого переписано.
В 1979 году, надписывая мне книгу, В. Н., считаю я, посвятила мне на самом деле стихи:
Юрию Ковалю,
в ту пору, когда
падают первые листья и
начинает краснеть бересклет.
В. Н. говорила:
— Когда я смотрю фильмы, даже очень хорошие, о том времени, о 20-х годах, я всегда вижу ряженых. Люди не те, лица не те, выражение лица не то, даже самые простые жесты — не те, не те… А я? Я — сейчас? Я — вкрапление в ваше время, я — чужеродна…
Вдруг заговорили с В. Н. об акварелях М. Волошина. Я сказал, что мне они очень нравятся. Вера Николаевна обрадовалась, ведь Максимилиан Волошин был другом и учителем её мужа — Леонида Евгеньевича Фейнберга.
— А вы знаете, что Мария Петровых посвятила волошинским акварелям стихи?
— Не знал.
— Так вот это стихотворение. Оно не издано.
Стихи, конечно, замечательные. Мне было приятно и поучительно переписывать их. В этом есть какая-то особая прелесть — переписывать чужие стихи собственной рукой. По-особенному вчитываешься в них, переписывая.
Самая первая строчка:
«О как молодо водам под кистью твоей…» — меня поразила вот ещё почему. У меня в «Одуванчике» есть строчка: «Вода в ней (речке) была синяя и молодая». Я гордился этим образом, этой «молодостью» воды и вот вдруг встретил товарища по ощущению.
Настроиться было крайне нелегко. Зелень слепила через окно. Букеты в комнате, запах душицы, берёзовые веники, какая зима? — лето буйное. Пошёл я тогда
