Искры Божьего света. Из европейских впечатлений - Николай Иванович Надеждин

Но я слишком далеко увлекся, я хочу говорить о современном состоянии французской литературы, которой горнило в Париже. Так как отличительный характер ее состоит в зависимости от жизни, в рабстве политике, то естественно следует, что она должна выражать в себе всё разнообразие, всю вражду политических стихий, волнующих Францию. И действительно, французская литература представляет все партии французского общества, со всеми их мельчайшими оттенками, дробностями, котериями[62]. Конечно, и везде литература, которую напрасно величают мирною обителью Муз, раздирается междоусобиями партий, но во Франции литературные партии происходят не из зависти литераторов, не из куска хлеба, отбиваемого друг у друга служителями Аполлона. Нет! Они ведут свое начало из раздробления общественного духа, из междоусобий общественного мнения.

Оттого и распри их выражаются не как в иных прочих литературах: не желчною, злостною полемикой, которая кидается змеей на ненавистного противника, жалит его правдою и неправдою, с тем чтоб, если не задушить, так по крайней мере обезобразить его славу, и тем удовлетворить своей личной злобе, равно и не рыночными, торгашными проделками, перебивающими покупщиков на свой товар, в свою лавку. Литературные партии во Франции идут каждая к своей цели, развивая свои идеи каждая в своей форме; их различие выражается больше догматически, чем полемически. Схватки завязываются только на литературных аванпостах, между журнальными наездниками, но и здесь не для мародерства по карманам читателей, не для того, чтоб отбить от чужой книги и переманить к своей, а чтоб потревожить мысль, пощекотать систему, уязвить партию, к которой принадлежит книга.

Конечно, самое положение французской литературы относительно публики таково, что нет нужды прибегать к подобным дрязгам. Книгу там нельзя уронить бранью: если ругает ее одна партия, то это самое верное ручательство ее достоинства для публики противоположного мнения. Только тогда книга убита, когда все единогласно называют ее пошлою, а это бывает, когда она действительно пошла; ибо при малейшей тени достоинства партия, к которой принадлежит книга, не замедлит поддержать ее всеми силами, чтоб не выдать своих идей, своего учения. Итак, партии французской литературы, происходя не из мелких личных страстей, а из борьбы мнений, имеют высшее значение, чем обыкновенные литературные сплетни; они находятся в войне правильной, методической, постоянной; каждая из них считает в рядах своих большее или меньшее количество признанных талантов; каждая имеет свой круг читателей, свои журналы, своих даже книгопродавцев; каждая образует плотную, сильную массу.

Конечно, везде не без греха; где есть люди, там есть и страстишки, эгоизм, корысть, зависть; и во Франции бывают дезертиры, которые, смотря по ветру, перебегают из рядов в ряды, перечинивают свое перо и перепродают свои таланты, но таких переметчиков неумолимо казнит общее мнение. Разве, когда вся партия вследствие политических переворотов изменяет маневры, перекрашивает знамена, становится в другую позицию, тогда натурально следует раздробление: одни переходят, другие остаются на старом посте, третьи образуют новую фалангу. Тогда, если употребить любимое выражение Наполеона, переделывается литературная карта Франции. Но как скоро всё установится, идеи очистятся, формулы уяснятся, вы увидите опять те же массы, те же враждебные колонны, стоящие друг против друга и выражающие своим разделением политическое состояние общественного мнения.

Недавно еще у нас, в нашей литературе, раздавались жаркие споры о классицизме и романтизме, которые, как и все, перешли к нам из Франции. Но в этом случае, как и во всех прочих, мы заняли у французов только слова, и наделали столько шуму из звуков, которые решительно не имели и не имеют для нас смысла. Во Франции это было совсем другое дело. Там, во-первых, спор основывался на фактах, на действительном раздвоении литературы и литераторов, обнаруживавшемся с обеих сторон не журнальными вылазками и перестрелками, а живою, могущественною литературною деятельностью; во-вторых, это раздвоение, по изложенной зависимости литературы, имело корни свои глубже, соответствовало господствовавшему разделению политических мнений. Известно, что в блистательную эпоху Наполеоновой империи литература французская была в цветистом, но не в цветущем положении. Император не очень жаловал краснобаев, хотя сам он не был бесчувствен к красотам поэзии, любил читать Оссиана[63] и видеть Тальму[64] в трагедиях Корнеля и Расина, но своих поэтов терпел только для того, чтоб было кому написать оду в честь новой победы. Оттого литература империи отличалась заказной напыщенностью, громкой и бездушной фразеологией. Впрочем, этот тон не стоил ей никаких особых усилий; она привыкла к нему со времен Людовика XIV и, несмотря на бурные перевороты, ниспровергшие всё во Франции, одна осталась неизменною, одна, посреди всеобщего разрушения, сохранила прежний этикет, церемонную важность и услужливость XVIII века.

Тяжкий уровень, ходивший по Франции, не помял только величавых париков на мирных служителях Феба, которые благоговейно кадили всякому идолу, преклоняли колена пред всякою властью в это ужасное время; если голова Шенье[65] не уцелела на плечах, так это потому, что он сбросил с себя парик, вздумал ввесть революцию в литературу. Как бы то ни было, литература наполеоновская была верным отражением эпохи великого короля, за исключением только гениальности писателей; она свято держалась преданий вкуса, освященных кодексом Буало[66]; не смела пошевелиться дальше форм, запечатленных авторитетом Батте[67] и Лагарпа[68]. Между тем империя пала, и это опять не произвело никакой существенной перемены в литературе. Поэты не думали перестраивать своих лир, они только обратились с ними к новому порядку вещей, ударили по тем же струнам в честь Восстановления.

Но между тем дух общественный значительно изменялся. Не чувствуя на себе железных удил воли Наполеоновой, Франция опять стала на дыбы, развернула знамена оппозиции. Образовалась партия движения, которая день ото дня становилась сильнее, теснила больше и больше партию упорства, сохранения. В это время подросло новое поколение молодежи пылкой, стремительной, дерзкой, ненавидящей тесноту, жаждущей простора. Эта-то молодежь внесла оппозицию в область литературы, восстала против ее преданий, потребовала льгот, не согласных с ее условными законами. Разумеется, старики вступились за свою славу, которая, сказать правду, вся и состояла в рабском исполнении этих законов, в благоговейном уважении к этим преданиям. И вот образовались два лагеря, началась битва! Те, которые действовали в духе сохранения, упорствовали против вольнодумцев, те ссылались на авторитеты литераторов и памятников, за которыми общее мнение утвердило почетное имя классических; и вот почему сами они назвались или были названы «классиками».

Напротив, юные ратники, проповедовавшие литературную революцию, за недостатком лучшего имени или, может быть, от неясного сознания цели, к которой они стремились, начал, по которым они действовали, удовлетворились странным названием