Моя королева - Жан-Батист Андреа
Вивиан подошла и обняла меня. Я прижался к ней головой и продолжал плакать. Она говорила: «Тихо, тихо, все пройдет». Но куртку не сняла.
Потому что Вивиан была настоящей королевой.
Небо окрасилось в фиолетовый, в воздухе чувствовался вкус лакрицы: я вдыхал его, и на языке становилось сладко. Вивиан наконец вернула куртку, и мне полегчало.
Я хотел, чтобы она осталась, она ведь была моим лучшим другом. При одной только этой мысли меня раздувало от гордости. В школе у каждого был лучший друг, но не у меня. Как будто существовал огромный шар дружбы и я вертелся вокруг него, но попасть внутрь не мог. Как кольца Сатурна, подумал я, когда увидел картинку на обертке от шоколада, приклеенной над моей кроватью. Кстати, она по-прежнему там висит, только немного выцвела.
Я спросил у Вивиан, не хочет ли она поселиться со мной в этой овчарне, но она ответила, что должна вернуться в свой замок, иначе королева-мать будет ее искать. Чтобы задержать Вивиан хоть ненадолго, я попросил ее рассказать о замке, но тут же прижал ладонь к губам, потому что не должен был задавать этот вопрос. Закусив губу белыми крупноватыми зубами, Вивиан вздохнула:
— Он очень большой. Мы едим за огромным столом, нам прислуживает тысяча человек, но разговаривать нельзя.
Мало чем отличается от нашей заправки, кроме тысячи слуг. У нас вот тоже нельзя болтать во время новостей, иначе что-то прослушаешь.
— Слуги — это лебеди, превращенные в пажей, — продолжала Вивиан. — В замке тысяча комнат, и они меняются местами каждую ночь. Пройдет много времени, прежде чем доберешься до своей спальни, именно поэтому иногда я выгляжу усталой по утрам.
Я слушал широко разинув рот. Я знал, что она выдумывает, но именно это меня и поражало в Вивиан — то, как она фантазирует, настолько по-настоящему, что нельзя не поверить. Мне стало слегка не по себе, когда я представил движущиеся комнаты — я такое не люблю.
— Ночью люстры сами зажигаются, а вместо лампочек в них вкручены кусочки лунного камня. У меня настолько огромная кровать, что нужно пройтись, чтобы добраться до центра. Матрас сделан из специального зеленого горошка, который растет на Солнце.
Тут уж я не знал, выдумывает она или нет, потому что никогда не слышал о растущем на Солнце горошке. Конечно, я о многом не знал, но на заправке у нас был огородик, поэтому кое-что я все-таки понимал, и думаю, мама рассказала бы мне о растениях на Солнце. Я заворчал, потому что движущиеся комнаты и несуществующий горошек растягивали мой разум одновременно в разных направлениях — пришлось даже глаза закрыть.
Вивиан встала, протянула мне руку, и я пожал ее. Я заставил себя ее отпустить. Мы сказали друг другу: «До завтра».
Я смотрел, как она исчезает, и так хотел удержать Вивиан, что еще долго после ухода воображал ее силуэт. Затем наступила ночь, и пришлось вернуться в овчарню. В углу я нашел ворох соломы, расстелил его на земле и улегся сверху, заложив руки за голову. Тут я понял, что совершенно забыл о войне, медалях и героическом возвращении. Мне стало чуть-чуть стыдно. Я не хотел, чтобы дома меня приняли за труса. Но теперь у меня появилась королева, и я уже знал, что все для нее сделаю — и не потому, что поклялся, а потому, что мне этого хотелось. Тогда я подумал: может, это и значит быть героем — делать то, что не заставляют.
А если родителям этого будет мало, если они с сестрой настоят, чтобы я уехал, я приглашу Вивиан. Она им расскажет, что не могла без меня обойтись, что вообще-то она королева, и они будут делать то, что она прикажет — точка, конец дискуссии.
Я не мог придумать, что родители ответят на это, ведь они жили на крохотной заправке, где комнаты даже не менялись местами.
Я говорил, что у меня никогда не было друзей, но это не совсем правда. До того, как меня заставили бросить школу, я общался с неким Ришаром. Давненько я о нем не вспоминал. Аж сердце кольнуло.
Ришар появился посреди учебного года; узкий и в профиль, и анфас, он часто кашлял. В классе осталась одна свободная парта — рядом с моей, там его учитель и посадил. На перемене со мной никто не играл, с ним тоже, поэтому мы решили оставаться поодиночке, но вместе. Мы ни слова друг другу не сказали — оно само вышло.
Отец Ришара делал какую-то важную работу на заводе в полях. Однако сами они не жили там, внизу, потому что его мама думала, будто у нас в долине лучше. Они сняли домик в деревне — одну из тех старинных каменных хибар, которые никто не хотел покупать. Забавно, поскольку казалось, что у семьи Ришара водились деньги. Ришар говорил, что они ни на одном месте подолгу не задерживаются, его отца постоянно переводят с одного завода на другой. Они часто заглядывали на заправку в отличие от других деревенских жителей, которые пополняли запасы бензина там, где якобы дешевле, но всегда приходили к нам плакаться, если что-то сломалось.
Виктор Макре тут же возненавидел Ришара. А тот, когда Макре толкался или подставлял подножку, сохранял поразительное спокойствие. Он просто вставал на ноги — и все, шел себе дальше, покашливая, словно локомотив миниатюрного поезда. Я восхищался Ришаром, потому что, когда били меня, я так злился, что начинал дрожать — больше не мог себя контролировать, и приходилось успокаиваться в медпункте, хотя был здоров. Если бы у меня хватило смелости, клянусь, я бы убил Макре — даже придумал разные способы. В мечтах он мог сколько угодно молить о пощаде, я все равно наносил смертельный удар, а остальные похлопывали меня по спине и говорили, какой я молодец — так Макре и надо.
От школы у меня мало приятных воспоминаний, но все они связаны с Ришаром. Он разговаривал со мной, казалось понимал, даже когда мне не удавалось объяснить, потому что мысли занимали слишком много места в голове и не пролезали через рот наружу. Но больше всего
