Моя королева - Жан-Батист Андреа

— Чем займешься? — внезапно спросила она.

Я продолжал жевать, поскольку не понял вопроса: в нем чего-то не хватало, поэтому лучше было прикинуться, будто я не слышал. Конечно, Вивиан это заметила — она все подмечала, — сильно толкнула меня и повторила, словно разозлившись:

— Чем займешься?

Я растерянно вытаращился на нее, пытаясь додумать оставшуюся часть вопроса, все недостающие детали, которые кажутся очевидными окружающим, но не мне. Она вздохнула и повторила уже спокойнее:

— Чем займешься, когда меня тут больше не будет?

Мне полегчало: вот, теперь все ясно. Я ответил, что она всегда будет здесь, со мной, пусть даже не беспокоится об этом. Ее глаза тут же меня отругали.

— Нет, Шелл, я не смогу все время быть рядом. Тебе нельзя оставаться здесь одному.

— А вот и можно.

— Пока что можно, потому что я приношу тебе еду, потому что лето. А ты знаешь, каково здесь зимой?

Я прекрасно знаю, каково здесь зимой, ответил я. Зимой все белое, серое и черное с приятным ароматом дыма, это сезон лжи, когда бензоколонки кажутся обжигающими, но на самом деле они ледяные, это когда люди обещают друг другу всякое, но не выполняют, потому что лучше сидеть дома. Я любил зиму, но до нее было еще далеко, поэтому у меня не получалось о ней разговаривать.

— Сколько тебе лет? — спросил я вместо ответа.

Тут она, сама себе не отдавая отчета, превратилась обратно в Вивиан, которую я знал.

— У королевы не спрашивают о возрасте.

— Хорошо. Но лет-то тебе сколько?

Казалось, она меня придушит — я такое сразу замечаю.

— Ты меня слышал? Тебе нужно вернуться домой.

Я отложил остаток сэндвича, вытер пальцы о штаны и провел языком по зубам. Мне почудилось, будто я поднимаю тонну — это было самое тяжелое слово, которое мне приходилось когда-либо произносить, потому что я мог выполнить любой приказ Вивиан, но не этот.

— Нет.

— Шелл, твои родители, наверное, уже соскучились. Ты о них подумал? Именно поэтому жандармы тебя обыскались. Не для того, чтобы наказать. Родители плохо с тобой обращались?

Нет, обращались они со мной хорошо, — если мне прилетала оплеуха, то всегда за дело, — но они хотели отправить меня далеко. Я рассказал Вивиан о брошюре с улыбающимися людьми в коридорах. Объяснил, что жить со мной непросто и именно поэтому лучше мне оставаться одному.

— Ладно, — сказала она после долгого молчания. — Перестань плакать.

Я даже не заметил собственных слез. Теперь понятно, почему в пыли под ногами образовывались крошечные кратеры, на которые я с любопытством таращился, не понимая, откуда они взялись.

— Посмотри на меня, — велела Вивиан.

Я попытался поднять голову, но не смог, глаза были словно привязаны к полу невидимыми нитками. Мне стало стыдно оттого, что я разревелся вот так, без повода; все на заправке раздражались в таких случаях, кроме сестры, когда она приезжала и плакала вместе со мной. Поначалу мне давали какие-то пилюли, я не понимал, чем они, такие крохотные, помогут, ведь слез было хоть залейся — в таблетку столько не влезет. Кстати, ничего не изменилось и мне перестали давать лекарство, потому что оно оказалось дорогим. И все-таки с возрастом я стал плакать реже.

— Ты повеселеешь, если я скажу, сколько мне лет?

Я кивнул, всхлипывая.

— Тринадцать. Почти.

Я снова кивнул, но кратеры продолжали появляться.

— Что еще ты хочешь узнать? У меня есть сводный брат.

Я поинтересовался, когда и как именно их свели вместе, но в ответ она лишь взглянула на меня, сильно нахмурившись. Подобное случалось постоянно. Поскольку я был не совсем такой, как все, люди думали, что я шучу или смеюсь над ними. В конце концов я перестал так делать. Ришар объяснил мне, что я плохо выбираю момент. Он даже попытался меня научить, но не добился результата и уехал.

Вивиан рассмеялась, я тоже (но плакать не перестал); мне полегчало — так бывало летом, в сильную грозу, когда вся пыль стиралась с машин, и я выходил под дождь, позволяя ему помыть меня, пока мать не начинала кричать, чтобы я возвращался, иначе подхвачу смерть. Смех Вивиан точно так же омыл меня, и между нами остался лишь чистый прозрачный воздух.

Вдруг она предложила:

— Хочешь, я сделаю тебе подарок на день рождения?

Я чуть не подпрыгнул.

— А сегодня мой день рождения?

Вивиан снова засмеялась:

— Я не знаю. Когда он?

— Двадцать шестого августа, это я знаю точно.

— Тогда нет.

Я немного расстроился.

— А до него еще долго?

— Чуть больше двух месяцев, — ответила Вивиан, даже не посчитав.

О важных днях я не забывал: например, когда по телевизору показывают «Зорро» (так я узнавал, что сегодня четверг), или о Рождестве, о банном дне, о Дне Всех Святых. Понятия не имею, почему он важен, но бабушка надевала еще больше черного, чем раньше, и ходила грустная весь день. Но самым главным из всех — королем важных дат — был мой день рождения, двадцать шестое августа. Я жил от одного двадцать шестого августа до другого, готовясь заранее, тем более что мама каждый год добавляла на торт по свечке, и совсем скоро их будет достаточно, чтобы вышло красиво. Перед тем как их задуть, я жмурился, отчего казалось, будто огоньков в два раза больше, а я — в два раза старше. В итоге их всегда вместо меня задувал отец со словами, что нужно уже разрезать этот чертов торт, пока его полностью не залило воском.

Правда, я не знал ничего вкуснее, чем шоколад с растаявшей свечой — вкус дня рождения. Нормальный шоколад можно круглый год есть. Отец этого так и не понял. Я пытался объяснить однажды, двадцать шестого августа, когда мы работали в мастерской. Он сказал, чтобы я перестал разглагольствовать, словно поэт, и передал ему ключ на двенадцать. Я передал ему ключ на восемь.

Я поднял голову и закрыл глаза, тихонько произнося «два месяца, два месяца» и пытаясь понять, это скоро или нет. Вивиан нежно взяла меня за подбородок.

— Не нужно дожидаться твоего дня рождения. Ты можешь получить подарок прямо сейчас. Хочешь?

— Да.

— Да, Ваше Величество.

— Да, Ваше Величество.

— Тогда иди за мной.

Она полезла по камням, а я — следом и, только почти добравшись до крыши, взял ее за руку. Точнее, чуть не взял ее за руку, потому что в последний момент вспомнил: мне запрещено к ней прикасаться. Но Вивиан все равно вздрогнула — от одного только моего