Шарики патинко - Элиза Шуа Дюсапен

Син-Окубо — корейская улица Токио. Магазины косметики, картонные знаменитости из мира поп-музыки и телесериалов в натуральную величину. Тротуары кишат японскими подростками. Они толпятся в очереди перед фургонами с японскими шашлыками, крепкий аромат карамели распространяется на триста метров. Син-Окубо. Небывало длинные шампуры с кусками курицы на гриле.

Мы с бабушкой искали ее парикмахера и не нашли его. Мы стоим в конце улицы, перед нами наводненный транспортом проспект. На другой стороне возвышаются небоскребы элитного квартала Синдзюку. Бабушка хочет перейти дорогу, поискать дальше. Я говорю ей, что мы уже достигли границы корейского квартала, заведение, должно быть, закрыто, нужно возвращаться.

— В любом случае тебе не нравится моя голова, — бормочет бабушка. — Ты всегда странно на нее смотришь.

— Что за чепуху ты болтаешь!

Я сразу же извиняюсь. Я устала. Это от жары. Из-за женщины-сэндвича. Не могу больше слышать ее, она мешает мне спать. Громкоговоритель неумолчно стрекочет. Бабушка тянет меня за рукав, чтобы сказать кое-что на ухо. Нужно быть добрее с этой девочкой. Она работала хостес в одном баре. Однажды вечером среди клиентов оказался ее отец. Опьянев, он стал приставать к ней, не отдавая себе отчета, что это его собственная дочь, и, когда она его оттолкнула, разбил бутылку о ее голову.

— Она простовата, видишь ли, — говорит бабушка, постукивая пальцем по виску. — У нас работает с января.

— Ей, наверно, так холодно… — бормочу я.

— Дедушка сделал обогрев.

— Ну как же, такой толстый картон, конечно, хорошо согревает!

Не заметив моей насмешки, бабушка охает:

— Айгу, йеппун секхи, бедная крошка, бедная крошка…

Я отвожу бабушку в парикмахерскую с самой броской вывеской и испытываю к ней жалость, увидав модную клиентуру. Женщина с розовыми волосами усаживает ее, спрашивая, чего она желает. Бабушка хочет покраситься в черный цвет с одной синей прядью. Парикмахерша взглядом спрашивает моего одобрения.

— Синей, — повторяет бабушка.

Что бы я ни сказала, она все равно на меня рассердится. Я углубляюсь в чтение журнала.

Во время мытья головы она начинает болтать. Парикмахерша кивает. Бабушка входит в азарт.

Она рассказывает обо мне, расхваливает мои языковые способности, загибает пальцы: внучка говорит на французском, немецком, английском, итальянском. Я недовольно кривлюсь: она преувеличивает. «Швейцария» она произносит как «Суитсари». Девушка слушает ее с фальшивым удивлением. Когда бабушка начинает заливаться соловьем, как хорошо я изучила корейский, я больше не могу выносить этого лицемерия и встаю.

— Ты бросаешь меня? — с беспокойством спрашивает она.

Я бормочу, что вернусь. Выйдя на улицу, я закрываю глаза и подставляю лицо солнцу. Под веками образуются точечки света. Ослепленная, я стою так несколько мгновений.

Еще не так давно бабушка играла со мной, обучая корейскому: наклеивала мне на лицо скотч и просила произнести слова «рот» — ип, «глаз» — нун, «подбородок» — тхеок, «губы» — ипсуль, «нос» — кхо. При каждом правильном ответе она осторожно снимала соответствующую часть ленты.

«Вот так накрываем твое кругленькое личико, самое красивое в мире, моей девочки, внученьки, моей конфетки, моей крошки, моей карамельки».

Смеялась, гладила меня. Но однажды вечером, когда я несколько раз споткнулась на словах, она оторвала весь скотч одним рывком, мне обожгло лицо, и бабушка заявила, что раз я забыла эти слова, то останусь умственно отсталой.

Я иду в супермаркет купить рыбный бульон, квашеную капусту, лапшу, которую хотела бабушка, и сгущенное молоко. Я заметила, что она его любит — вечером перед сном часто лакомится им даже после того, как почистит зубы.

Вернувшись к парикмахерской, я вижу бабушку на тротуаре. Она отчаянно крутит головой, высматривая меня. Волосы еще влажные.

— Пне ты ходишь? — брюзжит она, когда я приближаюсь.

— Тебе не высушили волосы?

— Я ушла, как и ты. Она мне не понравилась, эта особа. Иде ты была?

— Ты же видишь, — говорю я, приподнимая пакет с покупками. — Я взяла твою лапшу.

— Я хотела сама ее купить. Как ты выбирала лапшу? — Она копается в пакете. — Сгущенка! Ты тоже ее любишь! Почему же ты молчала?

Мы идем на станцию. Бабушка блаженно улыбается и цепляется за мою руку. Мы потихоньку ковыляем, я замедляю шаг, она поспешно семенит, синяя прядь порхает на уровне моего плеча.

— Ты заплатила за окраску? — внезапно спрашиваю я.

— А как же? Что я, по-твоему, воровка?

На станции она сообщает мне, что на ее проездном закончились деньги. Автомат на ремонте, приходится обратиться в кассу. Бабушка бросает взгляд на кассиршу, колеблется и передает мне билет:

— Иди ты. Я ничего не вижу.

Мы обмениваемся полными сомнения взглядами. Я прекрасно понимаю, что она меня обманывает: не хочет идти в кассу, потому что там нужно говорить по-японски. Сцепив руки, бабушка ждет меня в углу зала.

На перроне я интересуюсь, приходило ли им с дедушкой в голову, что настанет день, когда они не смогут заниматься салоном патинко. Бабушка раздраженно отмахивается. Она подсчитала: на свои сбережения они могут прожить четыре года. В любом случае, она уже старая кошелка и не протянет так долго, к тому же я ведь видела деда, он умрет раньше нее, а если он умрет, то и она тоже. Я смотрю на нее в потрясении. Бабушка смеется: она меня разыграла. Я настаиваю на своем вопросе. Всерьез. Лестницы в доме крутые, на них можно упасть. Не могут ли они переехать, а управление «Глянцем» передать кому-нибудь, например охраннику? Бабушка отвечает, что дедушка чувствует себя хорошо, зато охранник — дряхлая развалина, к тому же у него нет средств, он же японец.

Я забыла, какими налогами обременены японцы в мире патинко. Дзайнити же правительству не подчиняются.

— Я всегда могу печь пончики, — заявляет бабушка. — Моя мама пекла их в Сеуле. Мы жили на это во время войны. Я буду продавать их в Син-Окубо.

— Витые, как в Family Mart? Мы с Миэко их ели.

— Айгу! — фыркает она. — Эти слишком сладкие, японцы всюду сыплют сахар без меры.

— А пончики «Налим» ведь корейские, да? Миэко их обожает.

— А кто это?

— Ты прекрасно знаешь. Девочка, с которой я занимаюсь.

Бабушка молчит.

— Она хотела познакомиться с тобой.

Снова молчание.

— Зачем? — спрашивает она наконец.

— Не знаю. Просто так.

Я искоса смотрю на нее. Она не отрывает глаз от рельсов. Щеки у нее розовые. Слышен гул прибывающего поезда. Я хватаюсь за бабушку.

— Э-э! Не беспокойся, — заверяет она меня. — Когда я стану старой каргой, буду печь пончики!