Шарики патинко - Элиза Шуа Дюсапен

— У моего дедушки в салоне не так, — заявляю я, униженная необходимостью оправдываться.

— Разумеется.

Она хочет что-то еще сказать, но передумывает. Я испытываю соблазн что-нибудь добавить, измыслить историю про мафию, но понимаю точку зрения собеседницы и неохотно заверяю госпожу Огаву, что не поведу туда ее дочь, отдавая себе отчет, что это обещание идет вразрез с данным мною Миэко.

Госпожа Огава с заметным облегчением отворачивается к окну. В нем появились наши отражения. Я замечаю, что она старается не смотреть на меня. Ее взгляд теряется где-то на Токийской башне, по форме повторяющей Эйфелеву.

— Собственно, — произносит она, — это не так-то плохо… Уехать жить в Японию, хоть бы и в Ниппори. Холм защищен от землетрясений. По этой причине там устроили кладбище.

— Миэко рассказала мне об отце.

Молчание.

— Что именно?

— Немного…

Госпожа Огава грустно улыбается.

— Знаете, в Японии каждый год исчезают тысячи людей. Некоторые даже обращаются в частные организации, которые помогают получить новые документы. — Она поворачивается ко мне: — Я вам это говорю, чтобы не было недоразумений. Это не имеет отношения ни к Миэко, но ко мне. Его уход, видите ли, не был… предательством.

Я смотрю на улицу. Гору Фудзи поглотил мрак. Город предстает в темноте грузной массой, живым ковром. Очертания квартиры тоже постепенно расплываются. Я начинаю двигаться с осторожностью. Без вида за окном мне невыносимо. Я задыхаюсь. Передо мной встает образ Матьё в его сельском доме, и я думаю вслух:

— Это был прекрасный день. Мы видели гору Фудзи.

— Вы находите? — Госпожа Огава приближается к окну.

А я не выношу эту высоту. У меня от нее головокружение. Я люблю, когда туман заволакивает окрестности. Он закрывает горизонт, создает впечатление, что бывают времена, когда мы имеем право ничего не видеть. Не видеть, как что-то наступает. — Она издает смешок. — Когда думаешь об этом… Поезда. Нужно бы скорее строить корабли и перевозить всех жить на воду.

Госпожа Огава включает свет, и квартира приобретает совсем другой вид. Я поднимаюсь.

— Думаю, мне пора.

— Вы не останетесь? Я имею в виду, на ужин. Я купила устриц.

— Меня ждут бабушка и дедушка…

Она просит меня задержаться на минуту, идет в кухню и, вернувшись, дает мне банку с сероватой жидкостью.

— Это для ваших стариков. Маринованные.

Я кладу банку в сумку. Внутри угадываются бултыхающиеся устрицы с почерневшими от соевого соуса ободками. Госпожа Огава вызывает лифт. Я прощаюсь с ней, называя профессором. Она поправляет меня. Просит звать ее Анриеттой и говорит при этом быстро, словно чтобы скрыть мгновенный стыд.

— Анриетта, — произношу я.

Опершись спиной о стенку вагона, я смотрю на отражения пассажиров в окне напротив. Юноша в наушниках, склонившийся над телефоном. Три молодые женщины на высоких каблуках. Макияж одной сочетается с оправой очков ее соседки, третья надевает поверх костюма серую балетную пачку, которую потом снимает. Субботний вечер, напоминаю я себе. Несколько мужчин наблюдают за ними. Чуть дальше еще одна молодая женщина. Круглое лицо, мягкие руки. Брюки сидят на ней плохо, их надо укоротить. Двигая ногами, я замечаю, что это касается и меня тоже. Я выпрямляюсь и, чтобы скрыть смущение, делаю вид, будто играю в тетрис.

Попутно думаю о госпоже Огаве, Анриетте. О «Глянце». Его блестках, зеркальных шарах. Мама ограждала меня от них, хотя мы проводили у ее родителей всего две или три недели в году. Игроки чувствовали запах мяса на гриле, сигаретный дым. Зимой становилось холодно, когда открывались двери. Музыка, молчание посетителей. Запах пота. Сосредоточенность. По отношению к автоматам я испытывала смесь любви, страха и сожаления, словно завороженная, наблюдала, как шарики неустанно извергаются, сталкиваются, желоба едва только наполняются и тут же опустошаются, не переваривая их.

У дедушки тогда еще были волосы, тщательно расчесанные и приглаженные маслом, которое используют борцы сумо. Потихоньку от мамы он позволял мне расставлять призы на витрине. По вечерам он обходил автоматы, проверял каждый из них и записывал неисправности, чтобы устранить их. Не допускал ни малейших изъянов.

Может быть, только однажды произошел курьезный случай, связанный с поломкой. Какой-то человек опустил монету в булькающее чрево своего аппарата, но шарики не выпали. Вообще ни одного. Клиент бросил следующую монету. На экране вспыхнуло: «Ошибка». Мужчина уставился на экран. Экран заморгал. Раз, второй. И потух. Игрок позвал моего дедушку, и тот предложил ему пересесть к другому автомату, пока чинят этот, но посетитель принялся вопить, что это его машина, он никогда ее не поменяет, и попытался сдвинуть ее с места, обхватив руками. Дедушка старался вразумить его, однако этот тип, будто клещами, вцепился в автомат и, когда дедушка пригрозил позвонить в полицию, разразился слезами. Я испугалась и спряталась за стойкой администратора позади коробок с содовой. Наконец бузотер ударил кулаком в экран автомата, обозвал дедушку мошенником, заорал, что поломка машины подстроена, и указал на охранника. Но тот тоже не отреагировал на его обвинения. Тогда клиент обругал всех собаками и вышел. Не успел он скрыться из виду, как автомат изверг порцию шариков. Неостановимый поток. Они перелились через края всех желобов, посыпались на пол, поскольку подачу больше никто не регулировал, покатились, ударяясь о другие машины и ноги посетителей, пока не достигли стены, возле которой остановились.

Со своей обычной медлительностью, среди равнодушия игроков, дедушка собрал их один за другим и снова загрузил в автомат. Закончив, он пошел искать меня в моем убежище. Видимо, он почувствовал растерянность внучки, поскольку, посмотрев мне в глаза, сказал, что в происшедшем никто не виноват. Когда-то машины управлялись вручную, а теперь это компьютеры, которые порой выходят из строя.

Я прибываю в Ниппори. Семь часов вечера, небо антрацитовое. Над электропроводами кружат вороны. Перед китайским рестораном выросла очередь.

«„Глянец“ — это страстный танец! Заходи в „Глянец“, японец и чужестранец…»

Я замечаю, что микрофон снова крепится к кепке женщины-сэндвича. Обращаю внимание на ее обувь — белые кроссовки, шнурки с помпонами, как у меня, завязанные двумя узлами, один поверх другого. Она слегка поворачивает голову в мою сторону. Я делаю вид, что рассматриваю автоматы. У самой витрины играет Юки. За стойкой вижу охранника перед камерами и дедушку, который склонился над чем-то. Я бы с удовольствием зашла поздороваться с ним, посмотреть, что изменилось, какие призы он предлагает нынче, но вновь вспоминаю разговор с