Стажер - Лазарь Викторович Карелин
Саша хорошо знал свой дом, он с ним в детстве играл, превратив в целую страну, обширную и загадочную. Подрастая, взрослея, Саша убеждался, что страна его начинает уменьшаться в размерах, терять в загадочности. Подрастая, Саша терял свой дом. А вот в армии снова обрел. Все вернулось, — там, за тысячи километров от отчего дома. Снова вырос он в глазах, снова стал загадочным, стал манить своими нестрашными, добрыми тайнами, своим сдобным запахом старого дерева, своими скрипами и шорохами из детства. А сколько в доме было вещей, этих древних Сашиных приятелей. Все вспомнилось! Бабушкина корзина на чердаке, шкаф с мутным зеркалом в коридоре, сундук, обитый медными бляхами. Все это звало назад, домой, да и было домом, — ведь дом не одни только стены. Он и в звуках, и в запахах, и в вещах, и в этом вот мутном твоем отражении в древнем зеркале шкафа, которое устало отражать, притомилось наблюдать, радо бы уже смежить очи.
Вторые сутки Саша дома, вторые сутки он все здоровается со своими друзьями, украдкой дотрагиваясь до них рукой, когда проходит мимо. Армия и тем еще хороша, что там хоть и много дел, а есть время подумать, вспомнить, погрустить, поскучать, вызнать, что тебе дорого из покинутого. Нежданные открываются ценности. В армии, как и во всякой смолоду отлучке, взрослеет душа.
И вот вернулся — и здороваешься со всей этой стариной, дотрагиваясь рукой, как до чего-то родного. Вот так, как это сделал сейчас Саша, проходя следом за дядей черным ходом в дом, когда коснулся выставленной в коридор ножной швейной машины.
— Здравствуй! — шепнул он.
Надо бы нажать ногой на педаль, пустить колесо, но дядя спешил, ходко шел по коридору, рукой помахивая, чтобы Саша не отставал. Ничего, он через часок вернется сюда, крутанет колесо. Сколько они дорог изъездили — он и эта машина, — где только не побывали в пору Сашиного детства. Педаль стучала, колесо крутилось, и была эта швейная машина то велосипедом, то паровозом, то самолетом. Как давно это было. Как недавно это было. Саша еще не знал, что за смысл таится в этом слове — давно. Ему только казалось, что он знает. Ведь молодым всегда кажется, что они про все знают.
Вошли в дядину комнату. После темного коридора, заставленного старыми вещами, здесь просто грянул свет и грянула новизна всех тут предметов от мала до велика. Со вкусом, со знанием дела устроил свое холостяцкое жилье Александр Александрович. К старине его не тянуло, — дом был стар, хватит и этого. Довольно и того, что окна были прорублены на старинный лад, по-избяному, не щедро. Мебель, стены — все тут было как на выставке, где демонстрируются самоновейшие достижения интерьера и где поработал художник с истинным вкусом. Прежде всего привлекали внимание фотографии на стенах. Их было не так уж и много. Но они были сродни настоящим картинам, когда вдруг исчезает стена и рама и входишь в мир нежданный и прекрасный. Поля бескрайние… Лесные дороги… Извивы реки… Высокое небо… Вот, оказывается, как умел снимать, каким был художником этот заведующий заштатной фотографией на Домниковке! А что это он всё снял, в том сомнения не было. Фотографии не для красы тут висели, а для памяти. И они, одна к другой, какую-то дорогу прокладывали, ведомую лишь хозяину, памятную лишь ему. Эта дорога подводила к одной всего не пейзажной здесь фотографии. На ней был снят мужчина с мальчиком на плече. И речка и поле позади них. И счастливые у обоих лица.
Саша как вошел в комнату, так к этой фотографии и шагнул. Ведь это он сидел у мужчины на плече, а молодой этот мужчина был его отцом. Как давно это было. Как недавно.
В комнате много было всяких светильников, которые Александр Александрович, войдя, начал зажигать, чтобы еще поддать сюда света, хотя майское солнце и сквозь маленькие окошки светило исправно. Но Александр Александрович был сейчас в таком настроении, когда хочется еще добавить, когда ты щедр во всем. Боль, тоска эта, которая прицепилась к нему по пути на кладбище, исчезла. Он прислушивался к себе, словно ощупывал сам себя, — не было боли. Напротив, азарт к нему пожаловал, этот редкий нынче для него гость, а потому и желанный. И гость этот сейчас им и правил. Вот повелел зажечь среди дня все лампы, плафоны. Вот подтолкнул к ящику в столе, где у него хранились фотоаппараты, заставил вывалить их все на стол. И вдруг заставил — гость этот, азарт этот — молодо и радостно окликнуть Сашу:
— Эй, парень, а ну-ка иди сюда!
Саша подошел.
— Выбирай! — Александр Александрович щедро простер над столом руки, а ведь на столе его сгрудилось целое богатство, сверкающее драгоценной оптикой, в оправе дорогих футляров.
— Дядя Саня… — опешил Саша.
— Выбирай! Дарю! — подсказывал азарт слова Александру Александровичу. — Начинать в нашем деле надо с такой аппаратурой, чтобы клиент рот разинул. Вот как ты сейчас. Он рот разинул, а ты его и щелк. На! Бери «зеркалочку». Эта машинка сама за тебя все сделает. Немецкая камера, снабжена объективом с переменным фокусным расстоянием. Пушка, а?! Впечатляет, верно?! Немцы эту камеру самым любимым своим словечком нарекли: «Практизикс»! А что для них дороже, чем этот самый «практизикс»?
— Дядя Саня, но ведь этот аппарат, наверно, больших денег стоит?
— Больших. Вот потому и дарю. И этот вот вдогон. Мастер не может с одной камерой появляться. Клиент любит, чтобы фотограф был увешан аппаратами, как голливудская звезда драгоценностями. Клиент тогда доверять начинает. А доверился — вот и раскошелился. На! Вешай на шею! — Александр Александрович сам накинул лакированные ремешки от камер на Сашу. — И вот тебе еще ящик со «вспышками», чтобы глаза слепил, когда надо и не надо. Клиент
