Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Я сам себе хозяин. Мы не обчество. Нечего голову кружить.

Волостное начальство, Дорофей Васильев, Ерунов, верившие в незыблемость закона, стояли посреди выгона, а все — бабы, мужики, ребятишки — держались у дворов. Шел гомон, всяк кричал свое, но сходки не получалось. Больше всех шумел, брызгал слюной Иван Слобожанкин, орловец, прозванный за свое заикание «Зызы́».

— Ге-ет что ж та-а-кое? Ху-у-тора мы, али кто? Да нам на-аплевать на оп-п-чество, раз мы от него сбе-е-жали!

Он потрясал кулаками и, наткнувшись на трудное слово, прижмуривал глаза, кривил лицо на сторону и семенил ногами. Толстоспинный, гладколицый, он подскакивал к старшине вплотную и старался, чтоб его поняли:

— Мы одно-о-дворцы! А нас опять в хо-о-о-мут! К чертям мо-о-оченым! Понял?

Выкрики Зызы получили общую поддержку. Намерение начальства выбивало из-под ног каждого ту опору, на которой вызрело его решение идти на участки. Каждому мерещилась возможность жить независимо, не знать никого, кроме банка и самого себя, у всех были тайные помыслы о широком хозяйстве, работниках, приросте земли — жизнь, о которой сладко думалось на дедовской печи, с пустым брюхом.

И решение дворичан было общим:

«Не желаем!»

Упорство было скоро сломлено. Однажды в осенний день в простор степного выгона ворвались несколько подвод: тройка земского, дрожки урядника, тележка старшины, а за ними семенили четыре стражника, облепленные шкварками дорожной грязи, с мотающимися на боках шашками.

На этот раз хозяева Двориков молчаливо собрались в горницу Дорофея Васильева все поголовно. Земский дал волю высказаться всем, хмыкал и бережно двумя пальцами снимал пушинки с рукава мундира, густо усаженного пуговицами, будто пятнами яичного желтка. Длиннее всех говорил, пырская слюной, вовсе задохнувшийся от волнения Зызы.

— Ге-ет что же? У-упять ко-омандировать будут? Не желаю!

Земский морщился, отвертывал лицо от брызг Зызы и отрубал:

— Короче! Короче!

Сам он, очевидно, был ярый приверженец краткости. Когда мужики истощили доводы, земский стукнул костяшками сухих пальцев о крышку стола и сказал:

— Если продолжится упорство, все отсюда будете выселены и водворены по месту прежнего жительства. Выбирайте старосту и десятского!

Краткость ошеломила собравшихся, и из разных углов послушно отозвались:

— Что же, Дорофея Васильева.

— Его! Больше некого!

Но Дорофей Васильев уперся. Он вовсе не хотел вынужденной чести, да и принять должность старосты после двадцатилетнего старшинства было бесчестно. Он неуклюже отнекивался, все время взирая на земского, и тот его понял. Он окинул собравшихся и ткнул пальцем в ближайшего к столу мужика.

— Фамилия?

— Иван Лексеев Суржин. Мы — орловские.

Но земский его не дослушал. Он расправил воротник и спросил, глядя в потолок:

— Хорош будет староста?

Люди облегченно вздохнули.

— Нам все едино. Он так он.

Суржин, по прозвищу «Мак», горделиво распрямился и провел пальцами по жидкому кустику бороды. На лицо его сразу легла печать начальственной строгости и испуга. Трясущимися руками он принял медаль и неуклюже прицепил ее к зипуну. Пока в доме шла сходка, ребята длинными хворостинами настегали стражницких лошадей. Они начали бить ногами, сорвались и ринулись от хворостин в сторону, отбили от коновязи тройку земского и опрокинули пролетку.

Выбор старосты закончился первой наградой начальства новому сельскому обществу: за поломку экипажа земский наложил на Дворики двадцать пять рублей штрафа.

Но выбор старосты не изменил отношений дворичан. Мирской жизни не получалось. У всех все было обособленное. В первый год хуторяне не хотели даже пользоваться общим прудом, вырытым за счет земства. За двором у каждого была вырыта неглубокая сажалка, обсаженная ивняком. Вода в сажалках держалась все лето — желтая, густая, ее не пили лошади, так как бабы полоскали здесь рубахи. Всяк в глубине души понимал, что упорство бессмысленно, в большом пруде вода лучше и чище, но пойти с ведром на виду всех Двориков казалось зазорным. Потом пришлось покориться: сажалки пересохли, и пруд стал первой общинной собственностью, вопреки желанию многих. Затея Ерунова соорудить на месте старого степного колодца общий колодец провалилась. Вместо одного колодца выросло пять. Вода была низкая, мутная от известкового слоя, колодцы часто обсыпались, и зимами люди бились за каждое ведро воды.

И вначале неосознанное зло друг к другу теперь принимало формы настоящей войны — благо за эти годы все узнали прозвища, обидные имена друг друга, знали слабые и уязвимые места. Начались пересуды, сплетни, злые наговоры. Начальство создавало общество, мир, а люди строили загородки друг от друга: рыли вокруг своих участков канавы, обсаживали их ветелками, увечили соседский скот, если он переходил границу, бабы беспрерывно бранились и всё норовили втянуть в свои ссоры мужиков. Жизнь получилась каторжная, и мало радовали глаз людей земля, хлеба и густые травы.

Живая Сибирь!

Посещения начальства веселили только Дорофея Васильевича. Ему было приятно, что старшина правит лошадь прямо к его дому, минуя кособокую избенку Мака, да и беседы о делах, как глотки вина, мутили голову напоминанием о былом могуществе, когда вся волость была зажата в волосатом кулаке и никто не осмеливался встать поперек всесильному, пользующемуся почетом и в городе старшине. Здешний старшина, кругленький, скудобородый Левон Самсоныч, разбогатевший на кирпичном деле при постройке винного завода купца Кумогулова, пыжился быть рослее, говорил нарочито редко, картавил и бесперечь вынимал из-за пазухи серебряные, луковицей, часы. Эти часы были его слабостью, он еще не привык к их потюкиванию, любовался ими и форсил, хотя при определении времени неизменно пользовался поддержкой писаря:

— Водяной ее знает! Глянь, Иван Семенов, сколько сейчас?

Дорофей Васильев снисходительно слушал старшину, не умалял его достоинства, но когда Левон начинал заноситься, он внушительно заговаривал о событиях, происшедших во время его службы, о своих беседах с предводителем, губернатором.

— При таком отношении нашему брату можно было далеко пойтить, да у нас совесть мужицкая. Земля дороже всего.

Величие воспоминаний Дорофея Васильевича лишало Левона Самсоныча уверенности, он переводил разговор на мелочи жизни или замазывал тонкий укол шуткой. По обычаю пили чай, беспрестанно вынимая из чашек попадавших туда напористо-голодных мух, потели над кусками жесткой ветчины и крепкими, как колесная ободь, сушками. Потом приходил Мак, ему давали холодного чаю и сажали на уголке стола. С приходом Мака оживлялся доселе молча хлебавший чай писарь. С опустошенным частыми запоями взглядом, могильно-худой и сухоскулый, он страдал неведомой болезнью желудка, очень много ел и, наедаясь, начинал желчно подсмеиваться над старшиной и собеседниками. Старшину он звал капральным, постоянно напоминал ему о том, что он не может написать своей фамилии и плохо различает, где право, где лево. Левон Самсоныч его побаивался, прощал обиды и старался отшучиваться.

— Где