Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Доня сладко дышит в бороду, тепло ее дыхания ползет по груди, мутит сердце. А рядом с ее головой лежит, тихо посапывая, Васька. Мальчишка бредит иногда, потрясенный событиями длинного дня, цапается за плечо матери, и, наткнувшись на чужое плечо, его ждущие поддержки пальцы повядают, он начинает хныкать и метаться.

Дорофей Васильев неловко отстраняется и выжидательно глядит в темень, пока горячая рука Дони успокаивает Ваську, закрывает его попонкой.

Опять вскрикнули петухи, сонно протявкал Ветер, и кошачий лаз-окошечко засерело, обещая скорый рассвет. Дорофей Васильев сидел на краю постели, гладил ладонями нахолодавшие колени и зевал.

Ему было уже скучно, и как на грех, в такие минуты припоминался старший сын Гараська, умерший в Москве пять лет тому назад, отправленный туда по его настоянию на заработки. Правда, его настойчивость отправить сына вызвалась не только жаждой Гараськиных посылок, — тогда он, раненный соблазнительной ладностью Дони, мучился бессонницей, начал было пить, ища забвения Дониных взглядов, ее ослепительных улыбок, совсем не озарявших влажной темноты ее глаз, — и Гараське надо было уехать. Он соблазнял сына легкостью московской жизни, большими заработками, хорошей обужей-одежей, прикрывая торжество от уступчивости Гараськи заботливой миной о нуждах хозяйства, о растущих расходах. Гараська уехал, полгода посылал письма и деньги, а потом внезапно умер. А Доня, ставшая матерью Васьки, сдалась на приманки старика, напуганная угрозой вылететь из дома в чем мать родила. Близость старика ей сулила полную власть в доме, да и за год жизни она не сумела привязаться к мужу, которого узнала только в день сватовства, а Дорофей Васильев был силен, красив той красотой подступающей старости, когда распускается человек, как дуб под тучей, встречающий грозу могутным гудом. И Доня взяла в доме власть. Старик привозил ей подарки — они расперли девичий сундук Дони, — давал ей деньги, выгораживал ее от нападок старухи и молодой снохи Веры, завистливым оком давно разгадавшей причину силы Дони.

Утра были полны требований Дони. Дорофей Васильев ежился от ее слов, как от уколов, отвечал лениво и на все соглашался. В последнее время требовательность Дони переступила границу допустимого. У Дорофея Васильева не хватало сил отказать, но и дать согласие ему мешала глубинная блестка отцовской жалости, боязнь позора, людских попреков.

— Засиделая девка — в доме разврат один. Она везде норовит поспеть. И свекровь все для ней собирает.

Дорофей Васильев кряхтел и зябко потирал нахолодавшие колени. Перед ним вставало лицо Аринки — одутловатое, с бородавками и по-рачьи выпученными глазами. «Дурочка, одно слово, дому — обуза».

— Об ней говорить нечего. Урод.

— Не таких уродов выдают. И живут.

— Да за кого? Голова удалая!

— А по мне, за кого хошь!

Доня сердито повернулась на бок и замолкла. Дорофей Васильев пожевал губами и крякнул: жест Дони обещал долгую замкнутость и запрет переступать порог ее хатки. Он пробовал повернуть ее за плечо в свою сторону, но она увертывалась и наконец сердито сказала:

— Утро уже белое. Сраму ждешь?

Расстроенный невыполнимым требованием Дони, Дорофей Васильев на этот раз выбрался из хатки без обычной предосторожности. Закрыл за собой дверь, сморкнулся, захватив горячей ладонью волглость отмякшей бороды, шагнул в сторону и вдруг почувствовал, что он в сумерках двора не один. Глянул на сенную дверь — полураскрыта. Он заторопился, помыкнулся было шмыгнуть в темень сарая, но ноги не сдвинулись с места: на кучке старого навоза у горницы стояла старуха. В одной рубахе, длинной, до пят, с выбившимися из-под платка волосами, она похожа была на ведьму — увидишь ночью, родимец хватит. С минуту они стояли, безмолвно разглядывая друг друга, словно впервые после тридцатилетней женитьбы увиделись по-настоящему. Марфа качала сухой головой, и в предутренней мгле видны были ее округлившиеся, пустые глаза. Потом она вдруг присела на навоз и охватила голову костлявыми руками. «Сейчас завоет», — мелькнуло в мозгу, и Дорофей Васильев широко шагнул вперед. Марфа глянула ему в лицо, перевела взгляд на трясущийся в злобе кулак, поднесенный к ее носу, и готовый вырваться крик застрял в темном провале ее рта.

— Вот он. Видишь? И чтоб я нить-нють! Звуку чтоб не было!

Он видел, как по морщинам лица Марфы пробежала скупая слеза, на мгновение мелькнула мысль о том, что уж очень старуха тоща и болезненна, но злоба не дала воли жалости. Он для верности скрипнул зубом и пошел под сарай к постели. Кричали кочета, жеребец беспокойно бил копытом о колоду и кусал шарахающихся лошадей. Потянуло холодом густой росы. За двором где-то рядом раскатился полусонный жаворонок.

— Аринку к дьяволовой матери! — решил Дорофей Васильев и завел глаза.

6

Утром рдяно горело солнце, распаляя неулегшуюся жару сухменных дней. Но к завтраку на небо набежали серенькие облака, поднявшийся с обеда ветер сбил их в кучи, запахло дождем, и куры ожесточенно принялись пылить в ворохах золы. Дождик засеял чахлый, косой. Прибил и почернил дорожную пыль, и опять скатились на сторону облака, предоставив место умытому солнцу.

Дворичане суеверно ушли с гумен в избы, накликая дождь, сидели у окон и злились на редеющие облака.

— Все равно — гора над нами! Никак тучи не влезут к нам, пропасть им совсем!

И когда по широкому прогону продребезжала тележка, оставляя за собой серые ленты непромоченной пыли, зло хуторян достигло предела. В тележке сидели упитанный важностью и почетом волостной старшина и тощий дьячкообразный писарь.

Волостная подвода остановилась у крыльца Дорофея Васильева, начальство встретил сам хозяин и, крикнув Петрушке, чтоб кинул лошади корма, провел гостей в дом.

Приезд волостного начальства не сулил Дворикам никаких благ. Начальство привозило только известия о налогах, новые напоминания банка либо повестки на суд.

За три года дворичане иссудились вдоль и поперек. Потравы, брань, а то и драки — все это относилось в волость, писались прошения, давались взятки суду и писарю. Только Ерунов с Дорофеем Васильевым пока держались в стороне от тяжб: считали для себя зазорным становиться на одну доску с прочими.

Помимо этого, волость не обходила заботами новое сельское общество. Это было настойчивое покушение на самостоятельность каждого хозяина, желавшего жить обособленно и не быть связанным никакими мирскими ограничениями. Кому-то было нужно, чтобы Дворики были деревней, со своим старостой, своими склоками, мирскими скандалами, и несли тяжесть волостных поборов. Хуторяне сразу поняли, куда клонит начальство, и заартачились. В первое лето все попытки старшины и урядника собрать всех на сход кончились неудачей. На выстуки урядника об окно эфесом шашки