День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов
— Книги смотрите?
— Да… Почему-то советских авторов у вас нет.
— Есть, но мало.
— Не заслуживают?
— Я этого не говорила.
— А я считаю, что даже самые модные еще должны пройти проверку временем.
— Вы совершенно правильно считаете, Женя.
— Иронизируете?
— Боже упаси.
— Не хотите говорить о современной литературе?
— Идите-ка лучше к столу. Стынет.
На сковороде еще шипуче потрескивало масло; просторно, углом друг к другу лежали два куска мяса. Зоя поставила на стол початую бутылку водки, рюмки.
— Разливайте, Женя. Выпьем.
Скоромцев хотел было возразить, сказать, что пить ему нельзя, вредно, но следом подумал, что выйдет неловко, нехорошо. И, сев, молча стад разливать.
— Будем живы и здоровы, — сказала Зоя.
Чокнулись, выпили.
— Ешьте.
Скоромцев послушно взял нож и вилку. Попробовав, сказал:
— Вкусно.
— Ешьте, ешьте. На меня не смотрите. Голодный человек некрасив.
А он смотрел. Они молча ели. И Зоя время от времени поднимала глаза. Пересматриваясь, иногда улыбаясь друг другу, они словно продолжали говорить. Сама механика ужина — сидение напротив друг друга, звяканье ножей, вилок, двиги мясной мякоти о тарелку, все то, что обыкновенно несет с собой процесс принятия пищи, — сближало их сейчас скорее и надежнее любых слов.
— Еще по одной, Женя?
— Не опьянеем?
— Ну, что вы.
Выпив, Зоя попросила сигарету. Скоромцев встал, принес и предложил. Поколебавшись, взял и себе.
Глотнув дыма, закашлялся.
Отметил, что Зоя, обратив внимание, как он неумело курит, ничего не сказала. Рассердился на себя, сломал, придавил в пепельнице едва начатую сигарету. Не спросясь, по-хозяйски, плеснул себе в чашку чаю, глотком запил горечь.
— Хотите музыки, Женя?
— А есть? Очень хочу.
Не сходя со стула, Зоя нагнулась, запрокинула кверху край мешковины, укрывавшей кровать, и вытянула из-под нее уже готовый, заправленный пластинкой проигрыватель. Включила.
Запел по-французски неизвестный Скоромцеву певец.
Взяв со стола пепельницу, Зоя легла с сигаретой на кровать, повыше под голову положила подушку.
Она курила и слушала певца, глядя в потолок. Скоромцев видел ее открытые до локтей руки, чуть взбившуюся у колен юбку, полные икры и смятые шлепанцы, зависшие над краем кровати. И дивился, и не понимал, как это? что? почему? за что ему все это? он ли сейчас здесь, один на один с красивой, умной, желанной девушкой, не сон ли со мной, мама?.. Вот я и выпил, и покурил, и сижу пьяненький с девушкой в комнате, а она так красива, мама, так хороша, что не могу передать, и я так рад, что здесь, с нею рядом, близко, можно руку протянуть и потрогать, а не дома, не с тобой, ты прости меня, ма, я тебя по-прежнему люблю, но сейчас мне хорошо не с тобой, а с Зоей, ты бы пришла в ужас, узнав, что мы уже целовались, а я бы, ма, знаешь, женился на ней, сразу, не раздумывая, хотя ты и говоришь, что брак чрезвычайно ответственное дело, что любовь это одно, а брак совсем другое, брак важнее для человека, чем любовь, брак — сделка, да-да, если хочешь, самая крупная и ответственная сделка в жизни, и относиться к этому следует с подобающей серьезностью, а не как некоторые: взял и женился, встретил девушку, погуляли, поцеловались, и давай прямо в загс, а потом, через год-полтора, выясняется, что ошиблись, жить вместе дальше, невозможно, и в результате развод, искалеченная во цвете лет жизнь, потому что, как правило, успевают ребенка завести, и вот все насмарку, годы учебы, планы, мечты, все.
— Зоя, вы были замужем?
— Была.
— Да?.. А я вот нет. Не знаю, что это такое.
— Еще узнаете.
— Вы думаете?
Скоромцев говорил медленно, хмельно вытаскивая из себя, складывая слова; блаженная, глуповатая улыбка не сходила с его лица.
— Вы простите, Зоя, что я вас расспрашиваю. Мне хочется о вас многое узнать… Мне еще не приходилось… Я чувствую себя… счастливым, честное, слово. Это не со мной, нет. Чтобы такая девушка, как вы… Нет, не верю, что здесь, с вами. Что все по-настоящему, наяву.
— Пожалуйста, что вас интересует? — Зоя говорила ровно, безо всякого волнения. — Я отвечу, если смогу.
— Я теряюсь. Мне все о вас интересно знать… Вот вы одна. Были замужем. Не представляю, сколько вам… лет… Извините… Вы много читаете, любите музыку. Все замечаете. Видите все мои промахи, только молчите. Вы умны и проницательны… А родители у вас есть? Мама, папа?
— Есть.
— А где они?
— Не знаю…
Скоромцев, смешно раскрыв рот, ждал, что она продолжит, объяснит. Но она молчала.
— Если вам тяжело говорить, я больше не буду спрашивать.
— Да, лучше не надо… Вы, Женечка, чисты и наивны. И, ради бога, оставайтесь таким подольше.
— Нет, — замотал головой Скоромцев. — Я не хочу. Я хочу, как вы. Все видеть, знать и понимать.
— Глупенький, — улыбнулась Зоя, посмотрев на него. — Захмелели. Ну, идите ко мне.
— Куда?
— Сюда, — и похлопала рядом с собой по покрывалу. — Будем лежать и слушать музыку. Это лучше, чем говорить о неприятном. И вообще, молчать и слушать лучше, чем говорить. Согласны?
— Как вам?
Он уже не думал о ее родителях. Мысли другие, одна смелее, страшнее и слаще другой затолкались в его голове. Ударила дрожь.
Зоя лежала, спокойной доброй улыбкой звала к себе, а он стоял и дрожал, суетливо перебегая глазами с ее лица на то место на кровати, где она хлопала ладонью, и обратно, туда и обратно, не в силах решиться ни пойти к ней, ни остаться у стола… Посреди грешных видений всплыло скорбное, осуждающее лицо мамы, он вспомнил, что отцыганил всего три часа, а Зоя приглашает лечь; стало быть, неизвестно, как надолго, сколько он еще пробудет у нее; может, она хочет оставить его на всю ночь?.. Или спросить?.. Нет, нельзя. Как же спрашивать про такое? Стыдно и глупо. Смешно. Вы оставляете меня, Зоя на ночь? Хорош бы я был, если б спросил… Нет, надо пойти позвонить… Но что я скажу маме? На всякий же случай надо на ночь отпроситься. А вдруг?.. Она не переживет, умрет там, сразу, возле трубки… Ох, ма, как ты меня все-таки сковываешь…
— Ну, что же вы, Женя? Почему медлите? Смелее, я вас не
