Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
Нюра кое-как забралась обратно в избу и неторопливо поужинала. Но вряд ли это был ужин — уже светало.
Она съела целую лепешку, плотную и тяжелую, из пресного пшеничного теста. Выхлебала полную глиняную плошку молока, густого, хорошо отстоявшегося, обволакивающего ложку и губы толстым нежным слоем сметаны. Прислушалась — еще бы чего съела? Подумала — повеселела: доживем до утра.
Пошла на огород, нащипала большую охапку росистого лука-пера и к тому времени, когда взошло солнце, напекла ворох пышных, пахучих, пускающих зеленые пузыри пирожков-луковиков. Пекла их и видела себя в амбаре с милым…
Вот пришла Степанова мать, осведомилась, здесь ли он, и где-то в изголовье, кажется, на сундук, поставила что-то вкусно и горячо пахнущее. Степан привстал навстречу матери, одной рукой натягивая одеяло на подругу. Нюра поймала эту его руку и приложила к тому месту, где сумасшедше колотилось ее сердце. Потом они принялись за горячие, мягкие, тающие во рту пирожки с зеленым луком, запивая их выдержанным на погребе молоком. И целовались, теряя крошки, проливая молоко…
Благодать с пшеничной мукой! Спасибо, Копорушкин! А рассчитаться — обожди, Артемий, рассчитаемся сполна.
5
С обещания начал утро и Копорушкин:
— Я тебя досыта накормлю кое-чем другим кроме крапивы! — сказал он Нюре в поле, подъехав к ней вплотную на ходке.
— Что же ты, бригадир, колхозную картошку вытаптываешь? — не в пример зачинщику громко поддержала разговор Нюра и выжидательно оперлась о черенок тяпки.
— Я тя вытопчу! — все так же тихо погрозил Копорушкин. Он знал, что за ними следят сейчас десятки пар женских глаз, и улыбался миленько, давая этим понять, что они с Нюрой продолжают любезничать после ночи. — Я тебя потопчу, как петух курицу! Поняла!
Теперь он неотрывно смотрел ей в лицо. Вернее, старался смотреть — Нюре ни разу не удалось поймать его взгляд. Она присмотрелась и усмехнулась: э-э, нет, это глаза не загнанного зверя, а зверя, притаившегося для прыжка.
— Чего ты дуришь-то, чего? — как бы успокаиваясь, спросил Артемий и осторожно выполз из ходка. — Чего ты строишь из себя недотрогу? Со Степкой небось… Шибко хвалил он тебя…
Подошел ближе, оперся на палку, приблизил лицо, еще пуще вспухшее от злой улыбки, и угрожающе пробубнил:
— Чтоб сегодня полный порядок был, когда я приду. Поняла, мать твою так?!
Нюра осмотрелась.
Она была одинока в своей беде. Все, кто был в поле, смотрели в их сторону, даже руки приложили козырьками ко лбу, чтобы солнце не мешало, чтобы не пропустить ничего из того, что тут будет. Но — только и всего! Никто с места не сдвинется, чтобы выручить Нюру…
— На тебе «полный порядок»! — выкрикнула Нюра и закатила Копорушкину звучную пощечину.
— А-а-а! Ты э-э-эдак, стерва!
Нюра не стала ждать да выяснять, ударить ли он собрался или просто для устрашения поднял палку. Подхватила тяпку и с размаху, не целясь, сунула черенок в ненавистное лицо… Должно быть, немалую силу она применила: Копорушкин грузно рухнул на землю.
С воем, с дико выкатившимися глазами прибежала со своей полоски Фрося, вцепилась ему в волосы, принялась пинать его куда попало: в живот, в пах, в грудь, в лицо.
— Чего ты лежачего-то! — всполошились собравшиеся вмиг бабы и с большим трудом оттащили ее в сторону.
— Пустите меня, пустите! Он мою жизнь загубил! — вопила Фрося и все пыталась пинком достать ползающего в борозде Копорушкина.
6
— Ты у меня костей не соберешь! — сказал он вечером, поймав Нюру у перехода через речку. — Говорю, ты у меня кровавыми слезами изревешься, если я за тебя возьмусь, стерва!
Нюра из-под вязанки травы тоскливо посмотрела вперед, посмотрела назад: ловушка! Кругом глухие ольховые заросли. Хоть придуши он ее здесь — никто не увидит, никто не услышит… «Вот дура-то, где попалась!» — отрешенно подумала Нюра и сбросила с плеча вязанку.
Совсем не пользуясь для передвижения батожком, размахивая им перед собой и медленно наступая, Копорушкин прижал ее вплотную к ольхово-крапивной чащобе.
— Смирись! — командовал он в полный голос. — Смирись, говорю. Не пожалеешь! Война еще когда кончится… Да и как она еще кончится… Со мной не пропадешь. А так — пущу по этапу. Нет — сам допеку, у меня не вырвешься!
Нюра вспомнила его собаку, приученную впускать, но не выпускать со двора чужих, и почувствовала, как ознобило ей сердце холодком отчаяния.
Где-то в кустах, в стороне от дороги, раздалось фырканье лошади. Нюра было обрадовалась: выручка идет, но тут же осенила догадка — это бригадир припрятал своего жеребца от людских глаз! Давно, значит, поджидал Нюру…
Левый глаз Копорушкина заплыл багровым кровоподтеком. Свернуло набок, засветило недобрым румянцем и нос. Даже рот его кривился, а верхняя губа выдавалась далеко вперед.
— Все, весь колхоз в моих руках! — исступленно, как пьяный, твердил Копорушкин. — А с тобой, замухрышкой, тихоней несчастной, я и подавно чикаться не собираюсь! Не мытьем, так катаньем возьму! Смирись!
Нет, это был уже не тот Копорушкин, который обычно не говорил, а мямлил, не дышал, а кряхтел, не вздыхал, а пристанывал, вообще, не жил, а только раскачивался. Это был другой Копорушкин, и от этого пощады действительно ждать было нечего.
— Пошли! — скомандовал он, кивая в кусты, и взял на изготовку батожок, целясь острым концом Нюре в живот. — Ну?
— Э-эг-ге-ге-е-ей! Пошевеливайся давай! — послышался боевой клич ковбоя, и в ложбинку с отчаянным тарахтеньем скатилась повозка, в оглоблях которой, как подвешенная, болталась комолая корова.
— Садись — крикнул Минька, уставясь на Нюру большими, все понимающими главами. — Подвезу.
Нюра подхватила вязанку и, оттолкнув ею Копорушкина, одним прыжком взлетела в телегу. Под колесами зашумела вода, зачавкала грязь и опять загудел каменистый подъем.
— Спасибо, Миня! — заплакала Нюра, когда выбрались из низины и показались крайние дома улицы.
— Ладно, чего там, — буркнул мальчонка. — Я уж второй раз проезжаю тут. Гляжу давеча: прячется в кустах. Я и виду не подал — проехал мимо. А потом завернул верхней дорогой обратно. Слышал я, как ты его сегодня отделала. Молодец…
— Ой, Миня, Миня! — только и вымолвила Нюра.
— Ну, погоди! — погрозил парнишка назад. — Подрасту — так он у меня на обе ноги захромает!
7
— Приехал следователь, — сказали Нюре как-то в обед. — Вызывает тебя. Иди…
Она пошла.
— Погоди. Посиди, — остановил Нюру на крыльце правления Саввушка, счетовод, кругленький, румяненький однорукий мужик, и подвинулся, хотя места рядом с ним и так было лишку. — Не велено пока что пускать туда. С Артемкой беседует.
Последние слова больно кольнули Нюрино сердце. Копорушкин не ладил с народом, зато
