Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Это было… Молодость ушла: годами военной службы, всепоглощающим безумием, охватившим голову Яшки-солдата; прибыл он в село в новой, с иголочки, шинели, с бескозыркой «на ухо», с тяжелым сундуком, куда собирал клочки своей любви к Настасье, и избу нашел пустую; она запомнилась ему тяжким дыханьем Дорошки, все подливавшим вина брату.

— Где же баба моя? — Яша отталкивал от себя стакан, ворочал набухающими пьяной одурью глазами, и перед ним плыло все, шаталось на стороны. Потом крики, народ в избе, затем колодец, мертвая Настасья, тягота безумия.

От прежнего уцелело лишь воспоминание о рыбе. Яша помнил, куда в последний раз положил он изъеденный путиной бредень, доставал его и принимался за починку. Он выпрашивал у Марфы ниток и улыбался при этом радостно-детской улыбкой, странно менявшей его недавно еще дикое, перекошенное лицо. Марфа часто крестилась, взглядывала на иконы и говорила Яше, как ребенку, — тягуче и ласково:

— Опять рыбку, Яшенька? Головка полегчала? Ну и слава богу. Может, отойдет от тебя. Надо молиться. Миколаю угоднику и своему ангелу. Помолишься, Яшенька?

Он тянул к ней дрожащие в радости руки и послушно кивал головой:

— Помолюсь, Ма́рфушка. Вот наловлю рыбки и помолюсь. Ниточек мне, бога ради, ублаготвори.

Вместе с нитками Марфа вынимала из сундука чистые мужнины рубашку, штаны, совала в руки Яше:

— Прирядись. Скинь свою ветошь-то. Али у нас одеть нечего?

Из кладовки Марфы Яша уходил неузнаваемым: опрятный, чистый. Марфа давала ему на ноги старые суконные коты, а на голову елею. И сиял Яша, озаренный улыбкой, шел к амбару, бережно прижимая к груди мотки суровых ниток.

На починку бредня уходило дня два. Яша крутил нитки, растягивал бредень на колышках во всю широкую стену амбара, ходил около него, напевал под нос, а тонкие пальцы ловко справлялись с челноком и ниткой.

Поглядеть на его работу приходили домашние, близкие соседи. Яша оглядывал подходивших, улыбался и не переставал сучить, сновать и крутить узелки. Петрушка иногда помогал ему, предвкушая удовольствие ночной ловли, ибо без него Яша никогда не трогался. Корней, затягиваясь дымом, равнодушно озирал дядю, и в темном глазу его таилось недоумение. Марфа умиленно глядела на принявшего человечий облик Яшу, смахивала с ресниц слезинку и говорила радостно:

— Поглядеть на тебя любо, Яшенька. Вздохнула, знать, за тебя душка чья-нибудь андельская. Работай, работай и песни играй. Твой праздник большой, Яша, ему и на небесах рады. А тебе, может, кашки принесть? Отощал ты очень. Ишь хряшки́-то как высохли.

Она кормила Яшу, приносила ему холодных сливок и довольно гладила костлявые коленки, забывала про свои болезни, радуясь чужому здоровью.

После всех подходил к Яше сам Дорофей Васильев. Он выбирал такое время, когда около Яши никого не было, подходил боком, не поднимая от земли глаз, крался, как вор, готовый в любой момент, в случае помехи, дать тягу. Яша, не оглядываясь, чувствовал приближение брата, обрывал песню и туго сжимал губы. Дорофей Васильев следил за мельканием рук Яши, озирал его с ног до головы, потом, крутя бороду, спрашивал:

— Посвежел, говоришь?

Яша мгновенно оборачивался на голос, в глазах его, промытых от гноя, мелькали искорки ожесточения, но он подавлял в себе готовый вырваться крик, отвечал шепотом:

— А тебе что, не любо? А? Боишься, что я половину дома запрошу?

Дорофей Васильев тяжело взглядывал на Яшу и с напускной холодностью усмехался:

— Я ничего не боюсь. Говорю, за рыбой хочешь тронуться? Тут и ловить-то негде… Пустошь, до речки два дня ходу.

— Найдем.

Спокойный тон брата умерял волнение Яши. Он опять начинал мурлыкать под нос, а тонкие пальцы все плели, крутили нитку, челнок проворно нырял в ячейки бредня. Дорофея Васильева увлекало созерцание работы Яши. Молчание приносило в грудь покой и теплые волны забытой любви к брату, которого он еще пестовал, таскал на руках и кормил с пальца молочной кашей. Первое время безумие Яши даже тешило его распаленную жадностью душу: лишний брат — дому разорение. Но потом, когда пришел достаток, воспоминание о Яше, мотающем нищенской сумой по деревням, тревожило и, казалось, умаляло людской почет. Он пробовал прикрепить его к дому, одевал, обувал, дал ему отдельную мазанку, но Яша рвал на себе рубашки, бил посуду и скрывался из дома. Два раза его вынимали из петли. Скандалы, людские перетолки бередили сердце старшины, но отдать брата в сумасшедший дом не хватало решимости: была еще в душе искорка жалости к тому прежнему Яшке, рано осиротевшему, прилепившемуся к старшему брату, как к матери.

— Да… — Дорофей Васильев мял бороду и оглядывался по сторонам. — Полегчало? Может, совсем отойдешь?

— Отойду, отойду. А ты пока от меня отойди.

Яша дрыгал ногой, выражая нетерпение от настойчивого разглядывания.

— Мол, держаться надо. Укрепи себя и не сдавайся…

Терпение Яши истощалось. Он бросал работу и, схватив дужку бредня, повертывался к Дорофею Васильеву:

— Уйди, а то огрею! Уйди, глот! Понял? Убью, и спроса с меня не будет.

Под напором Яши Дорофей Васильев, загораживая голову от угрожающего конца дужки, семенил к крыльцу. И, как на грех, всегда из-за угла вывертывался Петрушка, он подсвистывал и раскатывался в смехе.

— Наступление! Яша, напирай!

— Я те напру по морде-то, по толстой! — Дорофей Васильев грозил Петрушке и скрывался в сени.

Днем косили цветущую вику на сено. Первым шел Яша — распоясанный, в широкой Дорофеевой рубахе. В лаптях, в новых онучах, туго закрученных веревками, он голенасто шагал, оставляя далеко сзади себя Корнея и Петрушку. Коса Яши едко брала широченный ряд, он ловким движением левого плеча легко стряхивал в вал сочную вику, вскидывал голову вверх, и на лице его, подчеркнутом потной розоватостью растолканной крови, лежала печать радости от осмысленного, веселого труда.

Раззадоренный косьбой Яши, Петрушка все просился вслед за ним, но упрямый Корней не отдавал своего череда, хотя Петрушкина коса давно подкашивала ему пятки.

— Вот подожди. Он уходится. В нем выдержки нет. Запалится.

— Кто? Я? Эх ты, пегая мочалка! — Яша высоко вскидывал на плечи косу и горделиво озирался на исходившего потом и бессильным упрямством Корнея.

За обедом Яша сидел рядом с Дорофеем Васильевым «в вышках», аккуратно ел, и как-то странно было видеть его на необычном для него месте, не у припечка, где он едал обычно. Дорофей Васильев потчевал брата, пробовал шутить, но Яша не отвечал ему, переглядывался с Петрушкой, словно старался напомнить ему о том, что скоро вечер и они пойдут на ловлю.

В