Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Ерунова он нашел в мазанке. Тот, занятый чем-то, не слышал шагов и на осторожный кряк Дорофея Васильева испуганно вскинулся, начал зачем-то расстегивать портки. «Деньги, стервец, прячет. Считал, поди», — мелькнуло у Дорофея Васильева, но он не подал виду и степенно снял картуз.

— Живем рядом, пора и проведать соседа… Я не помешал делу?

Ерунов цепко ухватил протянутую руку, тряс и остро скалил зубы, в волнении потеряв дар слова.

— Пора и знакомство теснее установить… Вот что…

Дорофей Васильев тоже не знал, что еще сказать соседу, ибо не было у них ни общих дел, ни нужного сладу. Потом все обошлось. Ерунов усадил гостя на скамеечку перед мазанкой (он предусмотрительно захлопнул дверь мазанки, чтоб не казать ненужному человеку то, чего он знать не должен), а сам угнездился на камешек к порогу.

Дорофей Васильев для прилику похвалил стройку, поля Ерунова, хозяйство, потом, поглядев на его выжидательно осклабленное лицо (подумалось: «Харя из таких, что кулака просит»), перешел к делу:

— Народ у нас не самобытный. Не съютишь никак.

Ерунов поспешно отозвался:

— Народ разнокалиберный. Всяк со своим законом. Я тоже голову о том ломаю.

— Вот-вот, дружности такой нет. Где бы помочь друг другу, запросто потолковать…

— Руки хорошей нет. Понимаешь… того… как бы руководства. Помещики все, а штаны худые.

Это рассмешило Дорофея Васильева. Он фыркнул в бороду, делая вид, что ему весело, больше чем следует, и сквозь прищуренные ресницы наблюдал за Еруновым. В голове упрямо стояла мысль: «Волк, не хуже нас самих». Тот тоже смеялся, прикрывая рот ладонью. Смех оборвался неожиданно, и Дорофей Васильев, в стремлении заполнить пустоту минуты, выговорил несоразмерно строго:

— Согласие надо нам иметь. К примеру, против других. Уж мы знаем друг друга. Кобель кобелю поневоле брат, старшина с урядником всегда с одной миски. Так вот и я говорю…

— Голубок! Я сам о том, — Ерунов вскочил на ноги и схватился за руку Дорофея Васильева. — Это дороже всего. Двое-трое, не как один. А тут мы главные. Видишь, в чем дело?

Дорофею Васильеву речь Ерунова была приятна. Он довольно погладил бороду и шире расставил ноги.

— Много ли тут удержится? Ведь это только затравка. Все полетят по старым местам, и степь будет наша!

— Все приметы к тому.

— Да как же не приметы? Яснее ясного! Нам дружность нужна, что рыбе вода.

Подошла Фиона. Она приблизилась неслышно, ступала на пальчиках, словно боялась напугать. Заложив руки под фартук, она оглядела Дорофея Васильева, потом поклонилась и встала к углу мазанки. Разговор мгновенно переменился. Заговорили о травах, о клевере. Ерунов вынес книжки и, слюнявя палец, листовал перед носом Дорофея Васильева, доказывал пользу травосеяния и наскоро выкладывал цену клевера, выгодность посева, сколько идет корма на голову скота.

Ушел от Ерунова Дорофей Васильев поумневшим. И как-то отчетливо заметил, что в его собственном хозяйстве царит неразбериха, нет порядка, все налажено не по книге, и казалось, что Корней с Петрушкой ходят с места на место попусту. Он хотел было прикрикнуть на них, но это намерение перебила старуха, попавшаяся навстречу. Она глянула в лицо круглыми ввалившимися глазами и беззвучно прошла дальше. Дорофей Васильев провел ладонью по горячей макушке и вспомнил о мазанке Ерунова: «Обязательно надо урядника на него напустить. Торгует, сволочь, а правое не берет».

А Ерунов в эту ночь не спал долго, смотрел в сумерки мазанки, разжиженные слабым светом лампадки, и говорил засыпающей Галке:

— Он дурак, понимаешь. Мошна у него большая, а голова пустая. Я его вокруг пальца обверну. А пока с ним ладить надо. Мелочь съедим и за крупную примемся. Так, что ль?

Галка не ответила, она спала, выставив из-под одеяла острый нос. Ерунов поглядел на нее, подтряхнул плечом край одеяла и свернулся калачиком.

— Охо-хо! Все в руке вышнего. А старичка надо попытать.

Так установлен был мир двух сильных в Двориках людей. Но за внешней дружностью, за угодливыми поклонами издалека, за совместными поездками в церковь таился жесткий расчет. Каждый из них подмечал уязвимые места другого, старался незаметно подпортить соседу, но до схватки не доходило: волки пробавлялись пока мелкой живностью.

8

Один раз в два-три года на Яшу находила светлая полоса. Перед тем он всегда пропадал особенно долго, его редко видели в деревнях, он бродил по полям, ночевал на перелесках, питался неизвестно чем, и все шел и шел. Чаще всего это было летом перед уборкой хлебов, и в светлые минуты Яша умиленно, со слезой в голосе говорил о себе:

— Свежий хлеб дает мне здоровье. Если бы найти мне такое место, где никогда не перезревают хлеба, ушла б хворь с меня.

В светлые промежутки он будто вновь рождался. Его несказанно радовал прояснившийся перед взором мир, ослеплял его светом, красками, люди были все добры и душевны, оттого Яша цвел не сходящей с лица улыбкой, норовил угодить всем, старался помочь в работе. Яша был в свое время замечательным косцом, умел отбивать и налаживать косу, как никто в селе.

Первой мыслью Яши в момент просветления была мысль о рыбе. Уцелела еще в обескровленном тяжелой болезнью мозгу память о родной речушке Пани́ке, заросшей ивой и орешником, студеной в самые жаркие дни, в которой водились лини и светлобокие язи. Вставало перед глазами пестрое праздничное утро: шли люди широким выгоном в церковь, из-за бугра, поросшего густым низким дубняком, плыл редкий звон, и казалось, звонило небо, солнце, от звона шалела рыба и гуртом шла в бредень. Сам он, мокрый, в одной рубахе, выбирает из мотни рыбу вместе с палками, кусками земли и глядит в прореху кустов на идущий по выгону празднично-чинный народ. Вот прошли цветной толпой девки, блестя бусами и огнисто отливающими лентами. Ах, как сладко дрожит их смех, дружный, настороженный! В этом смехе и радость от торжественного наряда, и ожидание встречи с ребятами, и недалекий вечер, голубой, короткий, как молодость, сладкая тоска невыговоренных слов, сдержанных желаний, и теплота в груди, чувствующей горячую руку возлюбленного.

И среди девок вот так наяву видит Яша Настасью. Будто не было прожитой жизни, не было опустошающего безумия, не было темного зева колодца, из которого вынимали люди обвислое, синее с кровавыми подтеками тело Настасьи, — ничего не было!

Он готов и сейчас кричать так же звонко, задорно, как в то праздничное утро: «Ого-го! Приходите рыбу чистить!»

Настасья тогда обернулась на его крик, на лице ее забродила неуверенная усмешка, и это перевернуло мир Яшки: Настасья вдруг как бы