Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
На этот хутор и наметил пойти Яша для первого лова. Пруд здесь был длинный, узким хвостом уходивший в заросли тополей и липовой рощи. По берегам густо расселась бузина, ракитник. Карась тут водился са́женый, золотистый — пузо в ладонь ширины.
Ночь выпала парная, тихая. Скоро выползла из-за черного края земли луна, от нее над степью разлился голубой туман, тени брели стороной длинные, раскосые.
Петрушка с большой на плечах плетушкой шел впереди, за ним следовал Яша, в паре с Зызыкиным Степкой, увязавшимся в ночной поход. Степка был прогонистый парень, смешливый и смирный. Он пугливо озирался по сторонам, оступался в глубоких колеях травянистого рубежа, сбивал с ноги Яшу. Они несли на шесте бредень.
Петрушка весело рвался вперед, посвистывал, но по спине у него бежали мурашки: поход мог оказаться неудачным, на хуторе Тугих были зленные собаки, и разъевшиеся на жирных харчах работники были рукасты на расправу.
— А не побьют нас?
Он останавливался и поджидал Яшу, то и дело перекладывавшего шест с одного плеча на другое.
— Нас-то? Эх ты, дядя! Я там всех собак знаю. Да и спят об эту пору все.
Яша подбадривал спутников, рассказывал им про самого Тугих, любившего бороться с работниками и смешно распевавшего церковные песнопения.
Петрушка успокаивался. Манила туманная дорога, вспыхивала разбойная жадность до карасей, даже опасность встречи с работниками переставала страшить.
Где-то ржали лошади и перекликались слеглые голоса. С Шемеделевки донесло переливы гармоники. Ночь бережно хранила каждый звук, и поле казалось полным всяких неожиданностей и страшных встреч.
Все лучшее в жизни Петрушки было связано с ночью. Дни его уходили на работу, суетню, выслушивание рыка Дорофея Васильева и тупых слов нехитроумного Корнея, и только ночью Петрушка мог пойти, куда хотел, и делать то, что ему вздумается. Оттого он мало спал ночью, норовил соснуть часок-другой днем, — ночь уходила на шатанья с гармоникой в Бреховку, на озорные выдумки и веселые проделки. В этих проделках сказывался весь он, Петрушка, увертливый, смелый и неистощимый выдумщик на всякие дурачества. И теперь, шагая рубежом, вглядываясь в приближающуюся черту хутора, Петрушка нехитро думал о себе и о своей жизни. Один он на всей земле. Ни родных, ни друзей: встал — встряхнулся, лег — свернулся. Есть руки и голова, а живот сыт будет. Не нужно ни копить, ни собирать: все при нем. Надо бы, конечно, но не совсем обязательно: гармонику новую, сапоги с калошами. Но это со временем.
И от одиночества своего Петрушка питал к Яше слабость, прощал ему его выкрики, вши, болячки на руках, на шее. Яша был так же, как он, независим, бродил по земле по указке глаза, и не было в нем того темного, что схватило всех людей: жадности, вороватости, тупой муки от чужого довольства. А когда Яша приходил в себя, не было Петрушке милее его человека. Они вместе ходили в баню, спали рядом, Яша брал на себя половину его работы, а ночные походы — бессонные, вот как теперь, жутковатые, — в них Яша был незаменимым товарищем, молодым, будто ровесником.
— Ну, гвардейцы, стойте!
Яша сложил бредень на землю и слегка кашлянул.
— Вы замрите, а я пойду на разведку. Только ни гу-гу.
Он мгновенно скрылся в белесом тумане. Долго слышны были его шаги, потрескивание сучьев в темени рощи, потом все поглотила густая, будто застывшая тишина. Степка дышал прерывисто, сдерживая шум выдоха, оглядывался на Петрушку и все туже сжимал пальцы. Петрушке хотелось покурить, в горле першило, и он все время боялся, что не сдержит кашля. Вот гулко простонали собаки. Эхо отдалось широко и с разных сторон. И неожиданно появился изо ржи Яша. Ребята вздрогнули и присели. Под луной голова Яши, торчавшая над ржаной стеной, показалась им головой чудища с ярко сверкавшими глазами.
— Ого! Прижухли? Я — это! Ну, живо за мной, шагом!
Зеркало пруда лежало непотревоженное, будто смазанное лаком, и круглый лик луны отражался в нем, как десятирублевый золотой. На той стороне белели постройки, чернел оконными впадинами дом.
Завели от плотины. Яша шел от глубины, часто фыркал, тряс головой. Петрушка не поспевал за ним, путался ногами в прибрежных коряжинах и зябко выстукивал зубами. Первая тоня оказалась удачной. Рыба попалась крупная, сытая. Она сочно билась хвостами и выскальзывала из рук. Вторую тоню тащили той стороной. Петрушка боязливо озирался на постройки, готовился в любой момент бросить бредень и удариться вплавь на другую сторону. Степка прибивался с плетушкой по той стороне, и казалось, он сильнее чем следует топает ногами и шуршит ветками. Один Яша целиком предавался охоте. Он кряхтел, сопел и все норовил захватить бреднем глубокое место. Когда подошли к плотине и начали вынимать бредень, двоим оказалось не под силу. Яша, испугавшись за целость мотни, передал дужку Степке, а сам неожиданно нырнул и пропал под водой. Вынырнул он с разинутым ртом и сразу задохнулся приглушенным криком:
— Батюшки! Битком! Держи ровнее!
9
Одинокие, раскиданные на добрых полверсты, Дворики рано глохнут, крепко запершись дубовыми засовами. Даже щелкушки сторожа, этого спутника сельских ночей, не услышишь в этом гибельном краю. Редко-редко скрипнет тугая дверная петля, выскочит на навозную кучу баба в одной рубахе, потрясет блох и опять нырнет в пасть сенец, торопливо припирая дверь. И ходит одинокая луна, забавляется с редким облачком, завешивает им свои манучие, ведьмачьи глаза, зажигает искоркой бутылочный осколок на дороге, заглядывает в окно, расцвечивает зелеными огнями косяк стекла — спят люди, равнодушные к ночи, лунной игре, к тонкому курению поля, изомлевшего от дневного накала.
Душно в темени хатки. Нагретая подушка утяжеляет затылок, в груди становится тесно, и не идет желанный сон. Доня ворочается на шерстистой теплоте плотной полости, стряхивает с живота попонку, гладит
