Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

не допускали к ней сперва. А Петро Иванович так порывался, а про меня уж и слова нет. Сердце выболело. Кабы льзя да можно, думаю, свои бы ноги отрезала, пусть она ходит, я бы в гроб за нее. Вот как нам угодила с сынком. Вся деревня была на дыбах. Чё да чё с ней, Марья Степановна? А ее ведь повезли в город, в районе даже браться не стали — не умеют еще. Так Петро Иванович каждый день в город — туда да обратно, туда да обратно. Возле оградки постоит там: в оградку пустят, а дальше — никак. Растерялся он.

— Как растерялся? — спросил я быстро, наверно, испуганно, и сразу в памяти поднялся Петро — тот молчаливый, угрюмый парень, и щека его тоже представилась, такая же угрюмая, с темным шрамом внизу, даже запах от его папирос вспомнился, густой и едучий. Наверно, он очень не любил меня. Да и как любить, если говорил с ним я всегда злым голосом, а часто совсем отвертывался в сторону, а он в ответ все молчал и молчал. Вот и вымолчал Оню.

— Как, говоришь, растерялся… — повторила хозяйка. — Попивать стал. — Разе — не растерянность? И курит потом, и курит. На степь уйдет — вижу, тошнехонько. Само бы главно — в уме устоять. В таких делах — не шути, живо — дурдом. А я тогда написала письмо Анисье Михайловне и жду — с кем бы в город. Написала — отбивайся, как хошь, матушка, от сырой земли. Да прибавило маленько — все, мол, хорошо, дети здоровы, бегают, сами успокоились тоже. Чё уж — и мы хитрим. Таки хитры родилися. А в ту минуту завернул в горницу Петро Иванович, да уж выпивши, хоть и на ногах ишо, а запашок далеко. И с собой принес к тому. Как сейчас помню до последу. Чё после того — не помню, не хочу. — И опять лицо рукой закрывает, запошвыркивал нос.

— Не надо, Марья Степановна. Не расстраивайтесь. Пожалейте себя.

— Пожалейте, говоришь. Меня живу в землю надо, на куски да разбросать — кака виновата. Прокараулили ведь Ольгу Петровну… — Но последние слова ее как бы прошли мимо, не задержали внимание, и я опять пробовал ее успокоить.

— Не надо, Марья Степановна. У каждого — свое.

— А думашь — легко. Плюнула бы на себя, да растерла… Как зашел он, да сразу бутылку на стол: «Давай, мать, сами себя пожалем. И мы люди». Люди, конешно, и выпила с ним. Как выпила, ну уж все — и забыла, как в родимчике. Он отпаивать да отпаивать. Вот тут Олюшку и прокараулили, нашу Ольгу Петровну. Она ведь в постели лежала, в простуде, с горлышком. И в грудке чё-то. А на улицу — сильно охота. Ну, видит — со стопкой мы, в то время и выбежала. И к Тобольчику с девчонками. Они ее и выманили. На берегу вышел спор: кто в воду полезет. Ну, полезешь, дак тебя и похвалят. У нас директор школы есь Санечка Петров. Тому чё — в прорубь дак в прорубь, в снег дак в снег. Привыкши. И они тоже прыгнули, девчонки, научились у Санечки. Олюшка тоже прыгнула. Спаси бог — отстать. Прибежала домой — зуб с зубом не стыкатся. Посинела матушка, и сразу — в жар. К утру жар-от задавил. Вот так, человек молодой…

8

Брызнет, растает, жизнь пролетит. Вот и у самой дочка растаяла. «Ну что вы, что оба смотрите?.. Загуляла Анисья Михайловна, а вы смотрите… А музыка-то! Вы слышите? Брызги, брызги, а ведь не вино это, а жизнь наша — брызнет, растает…» Опять поднялось то далекое, видно, не прогнать его никогда. И как быстро несется время, как услышать его бег, как понять быстротечность. И не для того ли судьба дает человеку эти встречи, такие внезапные встречи, чтоб понять ему в своей душе какую-то главную, особую тайну и, поняв ее, судить и судить себя самым последним судом, ничего не прощая? И, наверно, в том заключается она — эта тайна, что человек вдруг догадывается, понимает, что в душе его все меньше и меньше остается любви и добра, всего того святого и вечного, на чем стоит человек. Но как сохранить в себе последние капли добра, у кого занять силы для этого? А где Оня берет эти силы? Только все равно тяжело, невозможно понять мне, что Оня, моя Оня, уже детей рожала, и не только рожала, но и схоронила уже одну, самую дорогую. И эти дети, Онины дети, никак не представлялись, что это ее дети, моей Они, моей — навсегда. А ведь так и думалось тогда, что — навсегда, навсегда! «Вы понимаете? Слышите? Вот живем мы и хотим всего. Ну, чтоб все у нас было, и счастье было, и чтоб дети когда-нибудь выросли… А успеть-то как?.. И себя вырастить, и детей поднять? Вы слышите?». И я слышу опять ее голос, слышу так явственно. И тот вечер сейчас весь в голове. И другой вечер — сейчас в голове.

…Тогда была осень, дождливый день, дороги сильно испортились. А нам надо до города, на занятия. Еле поймали попутную. Ехали в кузове, машина была гружена пшеницей. Вначале — дождик, тепло, едем медленно. Дорога разбитая, колеса — ковыль да шлеп. Дождику стало больше, но на Оне пальто с воротником, шалюшка, хоть и старенькая, но пуховая. Дождь прошел — ветру больше. И продувает, видно, шалюшку. Потом и совсем стало продувать, когда вырвались на плоское место. Тогда легли на пшеницу ничком, но все равно холодно, поближе друг к другу привалились — и сразу тепло, хорошо, хоть и ветер над головой. Шаль на ней уж давно намокла и теперь распарилась от тепла, распушилась и запахла козой и полынкой — и вдруг захотелось обнять ее, зацеловать всю под эти запахи. А она, наверное, ничего не чувствовала, лежала вниз лицом, закрылась варежками, голова успокоилась на варежках. Но я все равно прикасался к ее шали лицом, мои губы упирались в этот шерстяной ворс и целовали и целовали его, целовали бесконечно весь путь. Одного боялся, страдал, что лицо ее там внизу догадается, что делаю, догадается — не простит, засмеет. Но она лежала покорно и успокоенно, будто спала. Когда доехали до первых городских домиков, когда крикнул возле нас паровоз, она повернулась ко мне лицом и громко сказала: « Я ведь уснула…» И еще что-то сказала, но заглушил гул машины, и опять паровоз крикнул, застучал по рельсам. А лицо ее было не сонное, — правда, точно не знаю, ведь сумерки, но глаза ее смеялись и щеки тоже, и мне