Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
К завтраку (Матюха по давней привычке прикинул время на палке) косы начали ходить тише, в движениях косцов не было прежней гибкости, они брали траву рывком, словно злились на землю и драли ее за изумрудные волосы.
Пришли бабы — пестрые, шумные, доступные шуткам мужиков. Матюха нашел среди них красный с петухами платок Саньки, — на мгновение в груди его стало тесно-тесно, — он ждал, не глянет ли Санька в его сторону. Но она прошла мимо, опустив глаза вниз, и грабли она держала на плече высоко, словно грозилась всякому, кто потревожит ее в неурочный час.
С приходом баб стало веселее. Гопкины ребята — длинные, горластые — часто бросали косы и поднимали с девками возню. Подпеченная сверху трава похрустывала, и от нее тонкой струйкой уж тянулся духмяный, приторный запах.
Девки не отгоняли ребят, схватывали их за руки, стараясь свалить на душистые валы, и голосисто ойкали, притиснутые лицами к горячей траве.
Опять Матюху охватило трогательное умиление. Сено было общее — всех и ничье, оно не вызывало зависти, вражды и мучительных опасений. Люди здесь избавлены от страшной тяжести — беречь, озираться и не упустить удобного момента, чтоб схватить граблями оставленный соседом клок. Сено дарило только радость, было пахучее, сладкое, равное для всех. Когда он заговорил об этом с Федотом, тот ответил ему, глядя на него темными глазами.
— Ты это верно… Нутро у тебя не порченое, Мотя… А промежду прочим, брось об этом, помял бы девок, вишь, как они раскалываются! — И закричал, замахал руками в сторону девичьего круга, от которого отделилась Кронштадтова Дунька, убегая от Гопкина Васьки: — Эгей! Ты его грабельником ширни, жирного дьявола! Вот, Мотя, ребята прямо живоглоты по девичьей части. А ты аль урод?
Но Матюха не выполнил совета Федота. Он долго стоял около бабьего круга, смеялся чужим шуткам, но смех его был рван и несмел. Он следил за Санькой, ждал хоть одного взгляда и мучительно думал: что же случилось?
Разгадка пришла вечером. Матюха шел от Федота после долгой беседы о том, куда девать сено. Он был полон радостью победы — сено, по его предложению, решили сложить в один стог, с тем чтобы в конце лета выдать колхозникам по количеству их скота, а остальное продать на усиление средств колхоза. Матюха шел и строил планы, что осенью, может, колхоз объединит скотину и зимой он будет заведывать скотным двором. Мечты были сладки и увлекательны. Ему уж представлялось, что в колхозе будет все так же складно, как в его речах бабам. Но в самую важную минуту, когда, казалось, он сейчас дойдет до самой истины, — он услышал голоса. В переулке, за углом романовского сада, стояли двое… парень и девка. И как только девка произнесла первое слово, Матюха опустошенно качнулся и прислонился к плетню.
— Об такой мелкоте и говорить не стоит. Чего он значит? Раз дунь, и нету. Я думал, ты о человеке толкуешь… А ты — Мотя! Я тебе, можно сказать, по чести…
Голос этого человека Матюха тоже узнал с первого звука: Тишка! Зачем он здесь, когда его милиционер обещал надолго засадить под замок?
— Уж очень ты…
Санька начала было громко, но сразу сдала и перешла на шепот. Тишка ответил гулким басом и, слышно, постучал палочкой о голенище.
— Мало ли… Все это пустяки. Разве я…
— Сколько я через тебя слез хлебнула…
— А может, мне самому был зарез, почем ты знаешь? И что ж, я не по-твоему, к первой девке не кинулся. А ты… Мотя! Лоскуты считать?
«Ага, вон оно дело какое!» — Матюха скрипнул зубом и занес ногу в решении сейчас же, на глазах Саньки, избить Тишку до полусмерти, втоптать его в землю, потом взять Саньку за руку и отвести от поганого места. Но это решение смыла опаска: хочет ли того Санька?..
Он прислушался. Тишка бубнил что-то, обнимая Саньку. Она увертывалась и смеялась оборванно и даже зло.
— Уж очень скоро свадьбу-то ты хочешь… до осени…
— Нет, ждать нечего. Отец только и ждет этого суда… Тоже попомню я этим всяким Матюхам-гадам!
И еще раз Санька употребила его имя:
— Зря Мотю ты так хаишь… он такой… тихий и все будто хочет пожаловаться…
Матюха закусил до крови губу и обнял исчаврелый плетень. Голос Саньки дрогнул печалью. «Неужели Тишка не слышит, что не своей волей Санька идет к нему в дом?»
Потом голоса стихли, и две темные, сдвинувшиеся плечами фигуры прошли переулком наверх, влипли в небо, качались, несли с собой последние капли Матюхиной радости.
Санька утекала от него дымным облачком, и на черном небе не было просвета. Уходила та Санька, которая доверчиво жалась к его плечу, нисколько не похожая на ушедшую с Тишкой — злую, коварную и продажную.
Опять Матюха ходил со стадом, тянул за собой длинную извилину кнута. Долог кнут, а мысли длиннее. Вьется кнут по пахоте, пробивается сквозь заторы глыб, а мысли бьются в глыбах, попадают в промывины и не находят выхода.
Он начинал думать вслух, и тогда получалось, что Санька такая же девка, как все, что он не любил и не любит ее. Дорога она ему потому, что первая попалась на глаза, вызвала в нем к себе жалость и с ней увязались его первые надежды перевернуть свою жизнь вверх ногами, стать вровень с мужиками и скрасить любовью свое одиночество.
Только и всего!
Матюха подтряхивал плечом съезжавший кнут и весело кричал на разбредшихся по склону оврага коров:
— У-да! Поверни ее, идола!
Но оживление скоро сменилось новым приступом тоски. Матюха без единой думы в голове шел полем, срывал травинки, пел тоскучие песни; замолкая, не раз смахивал с носа слезу. Он бодрился, опять начинал убеждать себя, и ему становилось почти ясно, что не в Саньке дело, а в том, что он в желании своем получить ее нашел выход из своей лачуги на свет, на люди.
— Э! Была бы шея, хомут найдется!
И тоска по Саньке с каждым днем уходила вглубь, становилась привычной и уступала место ненасытной злобе на Тишку.
Скорое возвращение Тишки удивило село. Почти все были уверены, что парня замотают.
— Уж этот побудет, говорить нечего. Раз добрались, с живого не слезут.
— Дурак! По теперешнему времени чего знаешь — и то молчи. Правду и знай, да не высказывай.
— А через колхоз и подавно. Раз такая линия пошла, они зло беспременно сорвут на нем.
Тишка с большой уверенностью ходил по улице и
