Павлик - Юрий Маркович Нагибин
Когда Павлик подрос, когда пришла пора книг, учения, мать не оставила тщательной, пристрастной заботы о его физическом развитии. Он был бы не прочь посидеть еще за письменным столом, поваляться с книгой на диване, а мать гнала его на каток. Он охотно послонялся бы вечерком по московским улицам, а мать заставляла его проводить вечера то в бассейне для плавания, то на стадионе.
Мать была до предела требовательна к Павлику. Она слишком любила сына, слишком многое отдала ему, чтобы быть снисходительной.
Человек умный, живой и страстный, с острым чувством времени, она не уважала дело, которым занималась: выстукивала худыми пальцами пропитание для себя и сына из старенького «ундервуда». Но чтобы овладеть настоящей профессией, надо было продолжать образование — мать изучала языки, — а этого она не могла позволить себе в трудные двадцатые годы: на руках у нее сын, и сын этот должен иметь все, что имели другие дети, у которых был отец.
Не ее вина, что Павлик лишился отца, но и ее вина — она мать и отвечает перед сыном за все. Он ни в чем не должен чувствовать отсутствие отца: полное самоотречение мать совмещала с жесткой требовательностью. Она отдавала все дни свои чуждой, лишенной творческого начала профессии — пусть и сын приучается к тому, что нельзя жить без благотворного насилия над собой.
Она высоко несла свою маленькую красивую, рано начавшую седеть голову. Она сама выбирала сыну книги для чтения, проверяла его школьные знания, обучала его немецкому языку. Сын не знал пустого досуга. Его досугом был спорт, театр, музеи, куда они ходили вместе, а затем подолгу обсуждали виденное. Она вложила семя в добрую почву. Сын учился превосходно, она знала, что он умен. То, к чему у него не было способности — математика, точные науки, — он одолевал усидчивостью и старанием, зато в предметах гуманитарных и языках он блистал. Никакие дурные привычки к нему не прилипали: он не курил, не пил, в переходном возрасте не писал плохих стихов.
Открытый, доверчивый, покладистый, всегда готовый сделать то, что от него требуют, Павлик, если сталкивался с чем-либо дурным и трудным, душевно не задерживался на этом.
С веселой охотой выполнял он пионерские, а позднее и комсомольские поручения. С упоением писал плакаты, клеймящие прогульщиков, суеверов, бузотеров, и уж непременно — папу Римского и Чемберлена; сколачивал ящики для рационализаторских предложений работников Почтамта, который шефствовал над их школой; оформлял мопровскую стенгазету. Его детство пришлось на пору первой пятилетки, когда бурно растущая промышленность страны нуждалась в металле и самых различных материалах. Павлик и его друзья неутомимо собирали металлолом и пустые бутылки, бумажный утиль и старое тряпье. После уроков он вихрем носился с подписным листом по лестницам дома, облагая жильцов денежной данью на постройку торпедного катера, дирижабля или глиссера. Мать радовалась столь ярко выраженному общественному, началу в характере сына и сквозь пальцы смотрела на то, что к металлолому он причислял иной раз вполне еще годную железную кровать, хранившуюся на чердаке, исправную кастрюлю или чугунок. Она неизменно открывала своим скромным взносом подписку на очередное «мероприятие» и со смехом спрашивала сына, когда же промчит ее наконец по земле, по воде или по воздуху один из тех загадочных аппаратов, в которые она вкладывает средства…
Война в Испании грозной тревогой вторглась в безмятежный мир отроческих представлений Павлика. Подобно другим своим сверстникам, он грезил о полях Астурии, о Гвадалахаре и Овьедо. В их комнате появилась огромная, во всю стену, карта Испании, утыканная красными и черными флажками. «Наши взяли Уэску!» — ликующим тоном объявлял Павлик и передвигал красный флажок. «Горняки подходят к центру Овьедо!..» Он завел себе зеленую с красным кантом республиканскую пилотку и зычным возгласом «Но пасаран!» заменил обычное приветствие. Но когда черные флажки стали овладевать всем пространством карты и под угрозой оказался Мадрид, мрачная задумчивость овладела Павликом. Однажды мать случайно услышала его разговор с одним школьным другом. Они всерьез обсуждали возможность бегства в Испанию, чтобы вступить в Интернациональную бригаду. Подивившись наивности этих шестнадцатилетних юношей, мать сказала Павлику, когда они остались одни:
— Мне понятно, что ты и твои сверстники так близко к сердцу принимаете события в Испании. Но это еще не ваша война с фашизмом, Павлик. — И с грустью добавила: — Ваша война еще впереди…
Павлик ничего не ответил, только опустил голову.
В десятом классе Павлик вдруг начал писать рассказы. Его влекло к героической теме: испанские патриоты, бойцы Интернациональной бригады, танкисты, летчики, разведчики и, конечно же, пограничники с собаками были его излюбленными героями. В рассказах, при всей их надуманности — Павлик совсем не знал изображаемой им действительности, — был талант, мать чувствовала это с той безошибочностью, какую проявляла во всем, что касалось сына. Сквозь муть бессильных, книжных слов у него прорывалась вдруг какая-то свежо и остро подмеченная подробность пейзажа, человеческого поведения, чувства; эти смелые, живые, никем до него не увиденные детали обнаруживали глаз художника. «Откуда это у него?» — спрашивала себя мать. Сама она была человеком способным, но не талантливым. «Ломовая лошадь, рабочая скотина», — любила она называть себя. Уж не сказалась ли тут неведомая ей сторона личности того, погибшего? Ей делалось вдвойне горько. Разве справедливо, чтобы лучшим и самым драгоценным он был обязан не ей, а темной игре неведомых сил, нежданному наследству, вдруг открывшемуся через годы?
Конечно, она мечтала о большой судьбе для сына, но ей хотелось, чтобы он шел к этой большой судьбе путем прямым и ясным. Пусть бы он стал настоящим человеком своего времени: инженером или ученым в точных науках, глубоко знающим, серьезным, крупным специалистом, какие нужны стране. Но с этой мечтой ей пришлось расстаться. Слишком отчетливо преобладали в сыне иные начала.
Мать уже готова была примириться с тем, чтобы Павлик стал ученым-географом, историком, даже лингвистом, лишь бы отвратить его от литературы. «Чтобы стать писателем, — говорила она сыну, — надо прежде всего узнать жизнь». Она приготовилась к серьезной борьбе, но все свелось к одному разговору в тот вечер, когда он принес аттестат об
