Павлик - Юрий Маркович Нагибин
Участились бомбежки Москвы, ночные налеты следовали один за другим. С наступлением вечера мать коротко бросала: «Павлик, идем!» — и они отправлялись в ближайшее метро. Держа под мышкой постельные принадлежности, Павлик неохотно плелся за матерью. Они по-прежнему жили вместе: жена Павлика работала в подмосковном колхозе, близ которого ее родители сняли дачу.
Как-то раз Павлик сказал:
— Мама, к нам приходили из ПВХО дома, полагается, чтобы от каждой семьи кто-нибудь дежурил на крыше.
— Хорошо, пусть скажут, что надо делать, я полезу на крышу.
— Мне кажется, у меня это лучше выйдет, — улыбнулся Павлик.
— Вот как! Ну разумеется! — сказала мать недовольно.
Когда Павлик дежурил на крыше, мать не ходила в метро, ночь напролет просиживала она в кресле, поджав под себя ноги. За окнами, затянутыми темными шторами, рассветали сполохи; где-то — то ближе, то дальше — рвались бомбы; звенели стекла; темная штора обливалась красным. После одной особенно тревожной ночи дворник сказал ей:
— А ваш-то сынок прыткий! Здорово зажигалки гасит!..
И хотя это было приятно ей, она не преминула заявить Павлику сухим тоном:
— Наш дворник высокого мнения о твоей храбрости. Я ожидала от тебя большего благоразумия. Жизнь — это чудо, которое дается один раз, и рисковать ею ради пустого молодечества, ей-богу, не достойно взрослого человека.
— Да что ты, мама? — удивленно сказал Павлик. — Какое там молодечество! Только поспевай свечки тушить, да смотри, чтоб тебя ветром не сдуло!..
Нет, рисовка была столь же чужда Павлику, как и чувство страха. И мать снова подумала: каким бы мог он стать человеком, будь в его характере побольше металла!
Вскоре возобновились занятия в институте, и внешне жизнь их стала походить на довоенную: Павлик учился, писал рефераты, готовился к коллоквиуму по марксизму-ленинизму, просиживал допоздна в библиотеке и, как прежде на комсомольские воскресники, ездил на строительство оборонительных рубежей.
«Как это похоже на него! — думала мать. — Сказано учись — он и учится!..» Мать неверно понимала душевное состояние сына: Павлик видел особый и важный смысл в том, что опять начались занятия в институте. Это как раз и было проявлением того мудрого спокойствия, уверенности и воли, которых он тщетно искал на Смоленщине, в непосредственной близости войны. Нет, ему совсем не легко было изображать прилежного студента. Мысль его и чувство то и дело обращались к дороге, ведущей на фронт, к дороге, с которой в другой раз — он твердо был в том уверен — уж никто не сможет повернуть его назад. Но пока от него и его товарищей требовалось иное: учиться. И была особая гордость в том, чтоб учиться хорошо, не хуже, чем до войны…
Жена Павлика, вернувшись в город, жила по-прежнему у родителей, которые то собирались уехать куда-то на восток, то решали остаться в Москве и деятельно готовились к обороне. Что ни день, теща Павлика снаряжала всю семью за сахаром, за мукой или иными продуктами. К заготовительным операциям был привлечен и Павлик. Ему это претило, он чувствовал, что участвует в чем-то неправильном и стыдном, и надеялся, что Катя избавит его от этого. Но Катя молчала, и Павлик, проклиная свою слабость и деликатность, взваливал на плечи очередной мешок, пока однажды с решимостью отчаяния не выпалил теще в лицо, что считает это подлостью. В ответ он получил ледяной взгляд и презрительную фразу о мужчинах, от которых в семье ни пользы, ни толку.
Бывают семьи, чье внутреннее существо представляет из себя как бы заговор против человечества. К такому роду семей принадлежала семья Кати. Мать Павлика, быстро разгадав своих новых родственников, раз и навсегда отделила себя от них. Вмешиваться в семейную жизнь сына она не хотела, и без того она слишком властно входила во все, что его касалось. К тому же Павлик оставался с ней: вопрос об устройстве своего дома они с Катей решили отложить до окончания войны. Мать понимала, что это решение исходит не от Павлика, но не придала этому значения. Ее заботило сейчас только одно: как распорядится Павлик своей судьбой, какой изберет он путь в годину жестоких испытаний, выпавших на долю всего народа, и прежде всего на долю его поколения. Это было самым важным. Смирится ли он с предоставленной ему возможностью быть в стороне или изберет иной путь, при мысли о котором сердце матери обливалось холодом, страхом, болью, хотя в глубине она и считала этот путь единственным.
Наступили тревожные дни середины октября. Оставлены Смоленск, Вязьма, Гжатск, Калинин, Клин. Немцы стремительно приближались к Москве. Город охватила вокзальная лихорадка: эвакуировались предприятия и учреждения, люди уезжали целыми семьями и в одиночку, большинство знало, куда держать путь, но многие ехали в никуда. С Казанского вокзала один за другим отходили на восток наспех сформированные эшелоны. Опустел дом, в котором жили Чердынцевы, странно и просторно стало на улицах.
А немцы подходили все ближе: с запада, севера, юга. Населенные пункты, которые они брали, были дачными поселками, где Павлик проводил лето в пору детства; железнодорожные станции — дачными платформами, куда он с матерью ездил по воскресеньям. Война проникла в перелески и рощи Подмосковья, где Павлик собирал грибы, ягоды, орехи, на подмосковные поля, на берега подмосковных речек.
Однажды Павлик сказал матери, что его институт эвакуируется в Ташкент.
— Немножко далеко от тех мест, где решается судьба Родины и человечества, — с сухой усмешкой заметила она.
— Мне тоже так кажется, — медленно проговорил Павлик. — Я не поеду…
— Что же ты будешь делать?
— Я выполняю кое-какую работу для
