Павлик - Юрий Маркович Нагибин
У матери ни на секунду не мелькнула мысль, что быть может, надо было предоставить ему самому выбор дороги. Пусть идет туда, куда его тянет, пусть даже потерпит неудачу, расшибется в кровь, ведь только так мужает человек…
На втором курсе Павлик влюбился и поспешил ввести девушку в дом. Мать была против раннего брака, к тому же Катя не понравилась ей. Девушка была немного полновата, она показалась ей безобразно толстой; девушка была года на два старше Павлика, она показалась ей старой; девушка чуть приметно и довольно мило косила одним глазом, что придавало ее улыбке слегка загадочное, лукавое выражение, — она показалась ей косой, хитрой, себе на уме; прохладную сдержанность она сочла душевным холодом, молчаливость — скрытностью, а все вместе — гибелью для Павлика. И мать снова приготовилась к борьбе.
Когда твою подругу упорно называют «косенькой Джокондой», невольно начинаешь видеть на милом тебе лице один только утомительно косящий глаз. А с утратой первого, властного очарования теряется какая-то девственность отношения, уже хочешь знать, как относятся к твоей подруге другие. И Павлик спросил мать, что она думает о Кате.
«Знаешь, Павлик, я никогда бы не позволила себе вмешиваться в твою личную жизнь, — говоря так, мать всерьез верила этому, — по твоя косенькая Джоконда мне крайне не по душе. Худшей жены я не могла бы тебе пожелать». Он пытался возражать. «Оставь! — оборвала она резко. — Разве ты сам не видишь, что смешон рядом с ней? Она куда искушеннее, зрелее и, прости, опытнее тебя. — И с жесткой проницательностью: — У нее, верно, кто-то был до тебя?» — «Она должна была выйти замуж за одного человека, много старше ее…» — «Ну, конечно! А потом он или она не захотели разрушать семью — все это давно известно. Я не ханжа, но каждой матери хочется на первый раз для своего сына менее искушенной подруги…»
После этого разговора Павлик не перестал видеться с Катей, но мать каким-то внутренним чутьем поняла, что опасность миновала. И снова легкая ее победа доставила ей и радость, и словно бы разочарование.
Как то нередко бывает, с особой отчетливостью сын открылся ей не в большом, а в малом. Однажды они возвращались со встречи Нового года. Шли под руку, оба высокие, стройные, легкие, похожие не на мать с сыном, а на юную чету. Так и показалось, должно быть, трем подвыпившим молодым людям, которые увязались за ними. Молодые люди отпускали плоские шутки, предлагали ей бросить своего кавалера и присоединиться к их веселой компании. Уверенная, что сын сумеет за нее постоять, она не обращала внимания на их выходки. Но молодые люди наглели все больше. Один из них попытался взять ее под руку. «Павлик, ты позволяешь?!» — воскликнула мать, оскорбленная не столько жестом хулигана, сколько непонятной безучастностью сына. «Товарищи, — сказал Павлик, — я попросил бы оставить нас в покое». Было что-то такое неубедительное в его тоне, что молодые люди расхохотались и принялись издеваться. «Да он трус, что ли?» — подумала мать с отчаянием и, разом забыв, что она пожилая женщина, что это ее сын, закричала молодо и гневно: «Дай им как следует! Что ты смотришь, размазня! Дай им в морду!» Павлик с удивлением взглянул на мать, словно еще сомневался, правильно ли он ее понял, затем осторожно вынул руку из-под ее локтя и нанес три удара, по удару на каждого противника, — больше не потребовалось.
Этот случаи открыл матери глаза: сын не умел плавать. Вернее, он умел плавать, лишь держась за веревку, другой конец которой сжимала чья-либо властная рука. Он привык, чтобы за него решали другие. Все давалось ему слишком легко и просто, слишком гладок и безоблачен его жизненный путь. Все давалось ему без борьбы, без соленого пота, без трудного усилия, вырабатывающего в человеке твердость и волю. Это не только ее вина. Школьное воспитание было в ту пору начисто оторвано от трудовой практики, от живой жизни, и мать не раз с удивлением прислушивалась к разговорам и спорам Павлика и его школьных друзей: они так и сыпали цитатами, с завидной легкостью обсуждая сложные теоретические вопросы, и вместе с тем эти школяры не знали, как растет хлеб, не могли отличить сталь от железа, путались в простейших житейских обстоятельствах. Они спорили о теории относительности, а не умели сменить перегоревшие в квартире пробки. Ничего не изменил в этом и гуманитарный вуз, куда поступил Павлик…
Теперь, когда мать по-настоящему увидела сына, ей мучительно захотелось от него каких-то поступков, пусть опрометчивых, пусть опасных, но говорящих о подспудной силе, о способности к действенной жизни. Она не возражала бы даже против женитьбы Павлика, которая недавно представлялась ей гибельной. Тонко, исподволь завела она с сыном разговор о браке: что ни говори, а женатый молодой человек скорее обретает зрелость, нежели холостой. На этот раз Павлик проявил большую понятливость и вскоре сказал матери, что расписался с Катей. Она была оскорблена поспешностью, с какой он сделал вывод из ее слов, к тому же у нее не было уверенности, что это его, а не ее поступок.
Но тут все личные заботы и тревоги померкли перед одной, всеобъемлющей, грозной бедой, тисками сжавшей сердце. Никогда не забыть последних дней июня 1941 года. Яркое синее небо, льющееся через край солнце, мощный запах нагретой травы и листвы, поглотившей обычные летние городские запахи, и сквозь все это, надо всем жгучее слово: война, война, война…
И все же мать не сразу осознала до конца трагический смысл случившегося. Ее невольно заражала твердая уверенность сына, что через три — четыре месяца все будет кончено и наши победоносные войска войдут в Берлин.
Павлик принадлежал к поколению, для которого было непреложной догмой: война только на территории врага. Фильм «Если завтра война» обладал для него всей достоверностью документа.
В конце июля Павлик объявил матери, что записался в народное ополчение. Не очень хорошо понимая, что это значит, мать взглянула на него с испугом и гордостью. Вскоре студенческое ополчение отправили в поход на запад, но через месяц вернули из-под Вязьмы и расформировали: студентам надлежало учиться. По возвращении Павлик показался
