Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
«Вот сейчас, вот сейчас скажет… — лихорадочно соображала Нюра. — Вот сейчас скажет обязательно…»
— Ты прости меня, Нюра, — повторила Степанова мать, — нам бы давно, давно надо быть вместе, вместе держаться. И вам бы с сыном было легче, и нам бы. Приходите, приходите всегда! Без стеснения!
Нюра благодарно кивала в ответ и, думая о своей матери, не могла вымолвить: «Сами-то нас навещайте!»
— А сына не удерживай, пусть ходит к нам, когда ему вздумается. Спасибо вот дедушке: затащил его сегодня! Увидел, говорит, и не мог оставить. Привел домой, сколько ревел над ним… И я, глядя на него, на Вовку… Чуть ли не напугали его!
Они обе, породненные Степаном, старались не называть его имени, не заговаривать даже о нем, хотя в это время только он один стоял неотступно у них в сердцах. Словно они каждая в отдельности поклялись одной клятвой и теперь, сойдясь вместе, согласны говорить о чем угодно, но не о заветном: ведь они и так отлично понимают друг дружку!
— Сначала я не верила тебе, Нюра, — говорила мать, ласково и внимательно всматриваясь в невестку. — Скажу правду: замухрышкой я запомнила тебя. Да, видать, Степан мой зорче оказался: ты сейчас вон с каждым днем все пуще хорошеешь… Строго бережешь себя, не даешь в обиду сына…
Нюра спрятала лицо в ладони.
— К чему я это говорю? Сынишка твой — все могут обмануться, только не я, милая, — сынишка твой — наша кровь. Как глянула я на него сегодня, так меня и пронзило: наш, наш! Наш! Плоть и кровь!
Свекровь тронула Нюру за плечо.
— Иди, Нюра, — сказала глухо. — Прости меня, дуру!
На прощание они коротко и крепко поцеловались.
— Жди, Нюра, жди! Бог с вами, как там у вас было, пусть впредь будет только хорошо! Спасибо тебе!
Глухо хлопнула калитка.
Нюра вслепую, просто по старой памяти, зашагала по дороге на плотину: из глаз обильно лились тихие, облегчающие душу слезы.
Старого и малого она нашла уже внутри мельницы, оживленно разговаривающих. Дед из хитроумно зарешеченной колоды, в которой неумолчно журчала проточная вода, вылавливал сачком судорожно бьющихся окуней и сбрасывал их в берестяной туесок.
— Ага-а-а, еще один попался! — возглашал старый.
— Ага-а-а, еще один попался! — торжествовал малый.
Увидев Нюру, дед смутился, а малыш пустился в бахвальство:
— Мы рыбу ловим, мама, мы рыбу ловим!
Дед Степан плотно вдавил крышку и подал Нюре тяжелый, подрагивающий от одурелой рыбьей суеты туесок.
— Вот, — сказал он, пряча глаза, — уху ли сварите, зажарите, можбыть…
— Спасибо, деда!
— Спасибо, деда! — с удовольствием выкрикнул сын хорошо выученные им сегодня слова благодарности.
Вдруг дед ссутулился, качнулся в темный угол, и оттуда донеслись глухие, стонущие от усилия сдержать рыдания.
И от того самого предчувствия, что сегодня с утра изводило Нюру, в ее груди опять вздулся тугой горячий узел, перехватив дыхание, смертной тоской стиснув сердце.
Весна сорок шестого
1
Коровы заартачились. Сперва они остановились враз, будто по сговору, потом вразнобой задергались в упряжке, но плуг так и не сдвинулся с места. Нюра прикрикнула:
— Ну-ка, вы, без шалостей у меня!
Коровы замотали головами и словно уперлись в закрытые ворота — выставили рога вперед, шумно зафукали в землю, поднимая клубы пыли. Нюра посмотрела на свою тень: вроде бы рановато еще выпрягать их и вести в березник, как это делала она в самый жар.
— Изварначились?! — крикнула она еще раз и взмахнула длинным березовым прутом. Коровы лишь дружно крутнули хвостами. — Ах вы такие-сякие! — вконец обозлилась Нюра. — Я же вам теперь задам! Доброго слова не стали понимать?!
Неожиданно ближняя корова лягнула ее в самую кисть руки, и Нюра так и опрокинулась навзничь, света белого невзвидела.
— Куда это годится? — вдруг услышала она над собой. Услышала, вздрогнула, но голову не подняла. Села и принялась нехотя осушать о плечи мокрое от слез лицо.
— Что случилось, Анна? — встревожился голос за спиной.
Теперь Нюра узнала, кто это стоит у нее «над душой»: это был Иван Михайлович, колхозный счетовод.
— Кор-ро-ва лягну-ла-а-а-а! — протянула Нюра и сама первой засмеялась: такая чисто ребячья обида прозвучала в ее голосе.
— До свадьбы заживе-е-ет!
Нюра из-под локтя взглянула на счетовода, присевшего рядом на корточки. Глаза Ивана Михайловича, как всегда, были печальны, хоть он и шутил изо всех сил.
— Ну-ка, покажи, где… Ого! Крепенько она тебе…
За что?
— У них разве спросишь!
— Ну и плакать ни к чему, — сказал счетовод и подул на Нюрину руку. — Большая ведь уже…
— Копить, что ли, слезы-то? И так всю войну копили, а ее уже год как нет, войны.
Иван Михайлович помог ей встать. Они коротко посмотрели друг другу в глаза.
— Не тот разговор у нас пошел, — сказал он виновато.
Нюра отошла от него шага на два, чтобы стряхнуть с себя пыль, а Иван Михайлович отвернулся, чтобы не мешать ей.
— Ну так за что же она тебя лягнула?
— Да дьявол их знает! Уперлись, и хоть что ты с ними делай! Прямо зла не хватает!
— Ну, не руки же об их копыта обламывать, — сказал Иван Михайлович и легонько отстранил Нюру от плуга. Вроде бы ничего такого больше не сделал, даже прутика с земли не поднял, только коротко присвистнул, а коровы разом налегли на ярмо и натужно засеменили вперед. Мужик двинулся за ними, легонько прихрамывая. Поплелась следом и Нюра.
Иван Михайлович — очень нескладный из-за своего большого роста и необыкновенной худобы мужчина. Эта его нескладность не скрадывалась, а, наоборот, подчеркивалась военной формой, которую он носил неизменно. Ремень, хоть и не туго, кажется, затянут, но столь мало плоти охватывает в своем дисциплинарном усердии, что вчуже сочувствие берет. А ноги болтаются в голенищах кирзовых сапог, как чайные ложки в стаканах. И голова у него кажется не по росту и не по возрасту маленькой, и лицо очень моложавое. Бывают такие: ни дать ни взять — рано повзрослевшие подростки. Голова еще не выросла, лицо еще не огрубилось, а ростом парень перегнал всех известных в округе верзил.
2
Ивана Михайловича, вернее, тогда еще Ваньку Захарова, давненько наделили прозвищем, редким для деревни: «Поэт». Как-то председатель колхоза заглянул к молоденькому счетоводу, только прибывшему с курсов и сменившему Саввушку.
«Ну, как дела, палочки-считалочки?»
«Палочки-считалочки» почему-то густо покраснел и попытался медленно и потому будто бы незаметно стянуть со стола пухлую книжечку.
«Стой!
