Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин
В июле мы пошли собирать траву по березовым колкам — сено косить для себя. Еще и клубника не отошла, самая крупная, наливная ягода лежала возле земли, отягощенная последними соками, но нам не до ягод. Не запасешь сена — обездолишь корову-кормилицу, да еще в каждом доме старались оставить на племя бычка или телочку — налоги-то были большие, вот и ро́стили свое мясо. Но не об этом речь, а о сенокосе.
Кто поверит мне, что мальчишка в десять лет может косить. Никто поди сейчас не поверит. А тогда человек такому не удивлялся: война ко всему приучила. Правда, литовка для Васьки была особая — маленькая, легкая, с коротеньким черешком. Принесла ее та же Поля-пастушиха: возьмите, мол, муж про меня делал, только я сама-то кошу большой литовкой, упористой, маленькой-то ково накосишь. Почему-то Поля стала Ваську жалеть, частенько приглядывалась к нему и вздыхала в платочек. Может, вспоминала свою бездетность.
Косил он хорошо, а никто его не учил. Да что удивляться. Кто, например, учит плавать щенка. Вроде недавно глаза открылись, еще шерсть родовая не высохла, еще мать свою сосать не обучился как следует, а брось в воду — и поплывет сразу. И может проплыть большой путь. Так же и с Васькой: раз надо косить — стал косить.
Погода и в середине лета была сухая, правда, немного постояли дожди, но потом опять зарядила жара. В лесу поднялись настоящие травы, потому работалось весело, у людей появилась шутка и настроение, да и с фронта приходили хорошие вести: видать по всему, войну гнало к концу.
Косил Вася без отдыха, хоть и сильно на жаре колотилось сердчишко, но кому пожалуешься, да и мать опять увез колхоз на свои работы, и она наказала сыну — покоси, сынок, хоть маленечко, на тебя обнадеюсь. И все у него выходило складно, как у большого, но вот беда — наткнулся на утиное гнездо. Утка сразу выпорхнула, а яйца остались. Вася наклонился над ними, потрогал, и так они ему понравились, что начал считать их. Притих, словно спрятался. И рядом возле берез тоже тихо было, и солнце сквозь листья доходило до него какое-то особенно теплое, обволакивающее, и облака казались такими тонкими, почти прозрачными, сквозь них другое небо просвечивало, а на желтом пырейнике сидели бабочки, и усики у них чутко подрагивали и задирались вверх, а вдали, за березами, тихонько крякала утка, — и все это вдруг нахлынуло на него с разных сторон, и он почувствовал такую радость, что сразу заснул. Сон был глубокий, без памяти. Может, изняла его усталость, все же не дело — косить в таком возрасте. И ничего бы не случилось, подумаешь, уснул, уморился, если б следом за Васей не шла та самая пастушиха. Поля косила крупно, отмашисто, мужик не каждый угонится, вдобавок — не отдыхает нисколько, отдыхать некогда — сена ей надо поставить на две головы, да еще на продажу хотелось нагрести три-четыре копешки.
Спешит Поля, литовка только позванивает. А Вася уж рядом. Спит и ничего не чувствует. А может, летает во сне на своем самолете. И вот уж совсем близко литовка, а Поля не слышит его, не видит. Еще замах и еще — и вот уж достала литовка Васькину ногу. Какого бога ему молить, что пришлась литовка со скользом, только сорвала со ступни кожу, а чуть ошибись она — и прощай, мой друг, навсегда. В крайнем случае — инвалид.
Закричал он как под ножом. А литовка — ведь тот же нож. Но дело этим не кончилось. На пастушиху сильная злость напала, да, наверно, Поля и сама напугалась, вот и давит криком отчаянье. А крику-то на весь лес: «Ах ты, поганец, ишо разлегся! Ведь не спим, а робим. Ты чё забыл, зачем тебя мать отправила?!» Остановится немножко и опять кричит: «Ты меня под суд подведешь, из-за кого бы доброго…» И опять кричит, а Васька кровью исходит. А Поля точно не видит, так он ей досадил. А потом все же увидела, сдернула с головы еще целый широкий платок и стянула ему пятку платком. И после этого — ну реветь, да реветь. И Васька с ней заодно, а он уж поди от обиды — за что ни возьмется — везде пропал. А Поля рядом скулит: «Как мне перед твоей матерёшкой отчитываться. Всю ты испортил обедню, парень несчастной». А Васька молчит — лишь бы успокоилась пастушиха.
Как на грех мать в тот день приехала с пашни. Конечно, сразу узнала о сенокосном деле, да разве скроешь на ноге рану. Васька присел на лавку в самый темный уголок, теперь не оберешься попреков. Но мать даже слова не выронила. Затихла. Так же замолкает перед грозой природа — не шелохнется ни воздух, ни дерево, не закричит птица. Но материно молчанье еще тяжелее. И оно напугало Ваську, а ее белое от бледности лицо напугало еще сильнее. Стал ждать невиданной для себя расправы. Но дождался истошного причитания: «В кого ты, сынок, такой потерянной? Чьи это грехи на нас пали неотмоленные? Хоть имячко-то свое не забыл? Ох, летчик ты мой, налетчик…»
Вася слушал, моргал затаенно, чувствуя, что большая беда пронеслась стороной, осталась маленькая. Но мать не унималась: «Разе можно спать под литовкой. Пастушиху-то напугал до родимчика. Как дале-то будем жить. И в кого ты растяпистой?» Вася в ответ — ни слова. И теперь уж мать напугалась его молчания, подумала с ужасом — поди, в голове какая затычка вылетела. Еле успокоилась в тот вечер.
Много у Васи было и прозвищ. Да у кого их нет. Но у него были самые злые. Например, Колбаса. С чего бы родиться такому слову, да в голодный год. Но одна причина все же была.
Напротив Васи, через дорогу, жил приезжий учитель — ласковый, седой человек. Он всем давал книги на дом, и Вася у него тоже брал книги. Читать, правда, некогда, но зато пролистывал все картинки.
В тот вечер Вася тоже зашел за книгами, а учитель накануне получил от родни посылку. Зашел к ним Вася, а на учительском столе лежит большой и пахучий сверток. Это и была колбаса. Учитель нарезал ее тонкими, слюдяными ломтиками и ел
