Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

пугает меня. Ближе подплываю, а то уж не щепка, а цело бревно. У меня, мол, и волосы поднялись на дыбок, поди не бревно это, а настоящий могильный гроб. А кругом тихо — хоть кричи-закричись. Вот и солнце скоро опустится, а гроб ближе да ближе. Куда, мол, попал ты, Трофим, то ли к богу на печку, то ли к черту на кирпичи. Надо бы молитву творить от нечистого, да слова молитвенные ушли из памяти, и это тоже нечистый творит. Но выручили Трофима опять глаза — еще далеко видят. Эти глаза и различили ясно, отчетливо, что навстречу плывет не бревно, не гроб, а лодчонка-плоскодоночка, двоих людей еще подымет на себе, а третий сядет — то уж откажется.

У Трофима отпустило душу, да и закурил — очень спокойный и крепкий был у него табак. Плоскодоночка поравнялась, он ее багром подцепил и чувствует — тяжело. Но багор-то уж сделал свое дело: подвел ее борт о борт, — и опять Трофим отшатнулся: на дне-то человек лежит, недвижим. Трофим потом рассказывал — ну, решаю, мертвяк. Зуб с зубом, мол, у меня не стыкатся, и народишку никого нет, вот, думаю, как меня нечистый забрал. Хорошо, что Вася зашевелился, разбудили его незнакомые звуки. Глаза открыл, да как закричит, — не знает, что с ним. А Трофим рад, что парнишка кричит. И давай его успокаивать. И успокоил скоро, а потом задал свой главный вопрос: «Откуда ты плывешь, такой жуланчик? Или притворяться, что спал?». Васька опять захныкал, теперь уж и слезы бегут: «Не притворяюсь я, уснул нечаянно…» Трофим поверил, да сразу хотел ему дать свое весло, чтобы Васька поплыл домой, но в последнюю секунду раздумал. Огляделся по сторонам — берега все заросли кустами, да молодой березкой и время начиналось позднее, в те годы народ пугали бродяжками. Испугался егерь за Ваську: чего доброго не доплывет. Скоро поднимутся бродяжки из оврагов, из волчьих ям, нападут еще на парнишку, подумают, что хлеб везет с собой. Оглядел еще раз его — уж больно он показался худым, измученным, а в глазах у него все еще таился испуг. Что делать — подцепил багром Васькину плоскодоночку и потащил на буксире против течения. Хотелось парнишку побыстрей сдать матери, пока не стемнело.

Вася притих, стыдно ведь, что везут на буксире. А вдруг люди увидят — сразу добавят прозвище. Хорошо бы к дому подплыть потихоньку без лишних голосов. Но вышло иначе.

Трофим первый увидел на берегу большую тучу народа, потом и Вася увидел народ. Не поймешь — то ли кого встречают, то ли кого хоронят. У Васи сердце упало, да и Трофиму нехорошо, что это за внезапный народ. Вася уж свою мать различил, она стояла ото всех отдельно и смотрела на воду. Забегая вперед, скажу, что мать уж не ждала Ваську живого. В тот день у ней сердце чуяло нехорошее, даже с пашни отпросилась домой — так ждала, дожидалась беды. Матери-то всегда чувствуют. Приехала домой, и сказали соседи, что Ваську недавно видели в лодке, стоял в лодке, раскачивался. И вот ни лодки, ни Васьки. Мать смотрела на воду, точно хотела что-то увидеть или услышать в ее глубине. По воде ходили золотые переливы от солнца, и даже в этих переливах ей чудилось что-то опасное.

Мать первая заметила лодки, и если б одна была лодка, она бы не напугалась, но их было две, и мать теперь вовсе уверилась, что лодки везут беду. И бухнула в обморок. Люди к ней подбежали, стали в лицо брызгать водой, мочить лоб, растирать кожу на бедрах, вроде бы очнулась на миг и сразу: «Погинул мой лебедок…» — и опять глаза увела под лоб. А лодки уж рядом, уж Трофим зубы скалит, догадался сразу, что люди горе ждут, а он радость везет — и еще сильней зубы скалит. Да и женщин много увидел на берегу, а он сильно любил их, любовался на каждую, и женщины тоже его любили.

Мать привели в чувство — не реви, мол, матушка, жив твой сынок, да с самим Трофимом приплыл. Все женщины относились к егерю с почтением и все время заискивали, наверное, надеясь на что-то. Даже на Ваську смотрели сейчас с глухой завистью — с самим Трофимом приплыл. А что говорить про мать. Та просто помешалась от радости, и в своем туманном сознании ей чудилось, что сын тонул, а Трофим его вытащил, и теперь ей хотелось то ли пасть в ноги спасителю, то ли сказать какое-то слово, и она оглядывалась побито, беспомощно. Да и женщины со всех сторон поддавали: «Падай в ноги Трофимушке! Не жалей юбку, наживешь нову!..» А сам спаситель пока не сказал ни слова, только косил на всех хитроватым и неспокойным взглядом. Будто помолодел даже с лица и выпрямился. Так сильно ему нравились женщины.

Васька тоже молчал, но по другой причине. Боялся, во-первых, матери, во-вторых, стыдно за себя — опять ведь уснул, как тогда на покосе. И вдруг почувствовал горько, по-взрослому: был бы живой отец, все бы обернулось в другую сторону. И от невозможности увидеть отца, от душевной и телесной усталости, от обиды на свою неудачную жизнь, от страха перед матерью — Васька безутешно заплакал. И плач был особенный. Скоро перешел в сплошное рыдание, и ничем не остановишь, даже свет для него померк — глаза свело к переносице, а пальцы у рук затвердели и не сгибаются, как железные крючики. Наверно, сдали Васькины нервы. И у малых ребятишек они, видно, бывают. Люди сгрудились возле Васьки, и всем показалось, что он заболел забавной, неизвестной болезнью. Или кто-то изурочил в той лодке. И мать уж не знает — то ли радоваться, то ли страдать — живой Васька-то, только заболел чем-то. А то не подумала, как ему не заболеть, если дом весь, все хозяйство тащит на слабых плечиках, и нет ему покою ни днем, ни ночью. Да еще от колхоза наряжают то колоски собирать, то одежду по дворам подписывать в фонд обороны, то сено грести, то картошку полоть. Но не умела мать думать на эти темы, она и сама жила не слаще — всю войну колхоз на ней выезжал, не отпускал от трактора. Но я от рассказа отвлекся. А между тем егерь пошел провожать Ваську. Что на это толкнуло — он сам бы не сказал тогда. Видно, пожалел сильно парнишку. Только жалел по-своему: хохотал во весь голос над Васькиной болезнью, объясняя ее испугом и дальним путешествием в лодке. Но этот хохот пришелся лучше лекарства. И Васька перестал дрожать и плакать,