Степные дороги - дороги судьбы (роман в повестях) - Нуры Байрамов
Акджагуль сняла с головы платок, расстелила на секи и прилегла. "Нет времени за волосами поухаживать, — думала она, запустив пальцы в густые пряди. — Да если бы и было, желания нет. И за собой ухаживать, и об одежде заботиться — все оставляешь на потом. Если сейчас выйдешь на люди наряженной, на тебя все коситься станут. Скажут: муж на войне, а она вздумала прихорашиваться". Да и сама Акджагуль первая бы так сказала. Вслух, может быть, и не произнесла, а про себя непременно осудила бы. Если она и наденет новое платье, то только для Сахата; если расчешет волосы и уложит косы, тоже для него.
Вдруг ей послышался шорох в кукурузе, на другом берегу арыка. "Осел забрался или еж ползет? Нет, наверное, шакалы. Некому их прогнать, вот и шныряют. Чувствуют, что в селе мало мужчин. Прежде, бывало, редко-редко услышишь шакалье завывание, а теперь они гоняют собак по всему селу. Собаки и те, оказывается, храбры, пока мужчина в доме".
Кукуруза снова зашуршала. И хотя Акджагуль решила, что это шакалы промышляют в темноте, тревога закралась ей в душу.
"Выйдешь из дому отдохнуть, так и здесь покоя нет", — подумала она и, встряхнув платок, накинула его на голову.
Стебли закачались, и стало понятно, что это не шакалы.
— Не Гунча ли вернулась? — послышался голос свекрови из дома, и в кукурузе разом все стихло.
Акджагуль замерла. Она сидела на секи, вся обратившись в слух. Черный силуэт выступил из кукурузы и направился к их дому. Нет, это не Гунча. Крадущийся был крупнее. И как может Гунча появиться с этой стороны?
Из урюкового сада донеслось фырканье. "Откуда у нас лошадь? Неужели какой-то парень выслеживает Гунчу? Она уже заневестилась. Будет красавицей, подобной луне. Счастливый тот, кому она достанется. Только вот платья приличного у нее нет. И попросить не осмеливается. Отдам ей свое, все равно лежит. Война кончилась, пусть девушка приоденется".
Черная фигура появилась возле дома. Скрипнула дверь.
"Надо смазать петли", — подумала Акджагуль.
— Это ты там ходишь? — спросила свекровь.
Не получив ответа, Бадам-эдже снова принялась крутить веретено и тянуть нить из хлопчатой кудели. А про себя подумала: "Удивительная эта Акджагуль. Так мягко ступает, что и не услышишь. Тоскует, бедняжка. Ай, не буду ее беспокоить".
"Да, придется тебе, Моджек, начинать жизнь заново", — разговаривая сам с собой, он подъехал к родному дому. Оставил лошадь возле хлева и пошел в дом.
Вид у отца озабоченный. Будто есть у него какое-то известие, а сказать не хочет и не сказать не может.
— Что с тобой, отец? — спросил Моджек. — Снова приходили, спрашивали обо мне?
— Ты не ведаешь, что творится на свете! — не глядя на сына, ответил Аллаберды.
Допил чай и оставшиеся на дне пиалы чаинки выплеснул к порогу, где оставляли обувь. Раньше отец никогда так не делал. Разварившиеся чаинки он всегда тщательно пережевывал, высасывая сок, а потом шумно выплевывал. Моджек хорошо знал привычки отца и поэтому встревожился:
— Не молчи, говори скорее, что случилось? Или ты расстроен, что война кончилась?
— А ты рад? С фашистом разделались, теперь власть за тебя примется, даже если ты под землей схоронишься! Тебя послушать, так все солдаты бежали с фронта. Кто же тогда победил фашиста? Сидишь на кладбище, как сова… Где прятаться будешь? Говорил тебе: беги в пески, затеряйся среди скотоводов. Нет, не послушался! "Скоро немец будет здесь". Ну что, где он, твой немец! Смотреть на тебя противно! Измучил нас. Все надо делать с умом. Поехал бы, прострелил себе руку или ногу, да и вернулся. А ты трус! Сам же рассказывал, что дезертиры крадут девушек, обзаводятся семьями и живут в песках среди чабанов. Разве ты не знаешь, что у этой власти дети и семья — первая забота? Что ни натвори, женщин и детей она не тронет, не обидит. И ты бы, глядишь, укрылся за жениным платком, как другие.
И сейчас еще не поздно. На кладбище всегда успеешь, место найдется. Уходи, пока не опозорил нас в глазах людей.
— Я прячусь здесь, чтобы к вам быть поближе, — оправдывался Моджек. — Скажешь уйти, хоть сейчас уйду.
— "Уйду, уйду"! Разве просто так уходят? Умные бегут, прихватив чью-нибудь дочь, а наш норовит уйти в одиночку. У тебя хоть кто-то есть на примете? И этого недоумка называют джигитом!.. Помнится, ты поговаривал насчет сестры Сахата, или это пустая болтовня?
— Болтовня-то не пустая, но как… — Моджек замялся.
— "Как, как"! — снова передразнил его отец. — Кинь на лошадь и скачи. Когда Сахат вернется, вот что ты получишь! — со злостью проговорил Аллаберды и сложил кукиш. — Пойдем, что ли, я сам покажу тебе дорогу.
— Вах, отец, дорогой, сделай милость! — обрадовался Моджек. — Бежать она, конечно, не согласится. Придется силой взять. А? Ты в этих делах лучше разбираешься, найди выход, а дальше я уж сам как-нибудь справлюсь.
Вместо ответа отец молча стал обувать чокай. Мать, дотоле безмолвно слушавшая разговор мужчин, звучно поплевала за пазуху и запричитала:
— О боже, сделай как лучше!
Потом обратилась к сыну:
— Смотри, не сотворив брачной молитвы, не тронь ее.
Отец грубо оборвал жену:
— Да помолчи ты! О ника ли думать сейчас!
— Эдже, дай мне на счастье хлеба. А о брачной молитве не беспокойся. Пусть только отец благополучно выведет меня из села… Вы потом узнаете обо мне, я далеко не уйду.
— Займи какую-нибудь низину, — наставлял отец. — Поблизости никому не позволяй селиться. Понял?
— Понял. К своей стоянке не подпущу ни одного человека. Друзей у меня там не будет, это я знаю… Не забудь положить соль, чай, муку, — обратился он к матери. — На первое время пригодится. А потом я все раздобуду. Ай, валла, как говорится, туркмен постепенно обзаводится добром…
Собранные матерью припасы наскоро сложили в хурджун, приторочили к седлу. Отец сам повел лошадь. Моджек шагал следом.
Большой урюковый сад отделял дом Сахата от соседей. Аллаберды с лошадью укрылся среди деревьев, а Моджек через кукурузное поле пробрался к дому.
Дверь заскрипела, когда он отворял ее. Гунчи в доме не оказалось.
Моджек неслышно прошел в глубь комнаты к сундуку, на котором лежали одеяла. Словно заранее разведал, где что лежит. Он поднял крышку и вытащил из сундука два узла
