Степные дороги - дороги судьбы (роман в повестях) - Нуры Байрамов

ГЛАВА ВТОРАЯ

Стемнело. Моджек выбрался из своего логова и направил коня вдоль джара. Заслышав всадника, шакалы умолкали и, поджав хвосты, скрывались в зарослях. Совы — ночные хозяйки — снимались с насиженных мест на сухих ветках финиковых деревьев и улетали прочь.

Бесшумно опускались они поодаль и устремляли в темноту круглые, как пятаки, глаза.

Лошадь Моджека не знала страха. Другие, почуяв змею или волка, начинают беспокойно всхрапывать, тревожиться. А эта ничего не боится, ни запаха не чует, ни шороха не слышит. Прет напролом, не разбирая дороги.

Месяца три назад вместе с жеребенком она приблудилась к кладбищу. Наверное, отстала от табуна. Моджек завел ее к себе в закуток.

Моджек невзлюбил малыша и вскоре зарезал его. Шкуру снял, а тушу кинул в старую провалившуюся могилу и засыпал песком. Набил шкуру травой, получилось чучело. Бедная кобыла подошла к нему, обнюхала, лизнула хвостик, захрапела. Вид у нее был несчастный, из глаз лились слезы. Несколько дней потом кобыла не щипала траву, не пила воды. И по сей день, заслышав жеребячье ржание, вскинет голову, навострит уши, а из глаз покатятся слезы. А Моджек давно забыл о жеребенке. Чучело бросил на берегу джара, где его разодрали голодные шакалы.

"Чего им неймется? — гадал Моджек. — Не подъехать ли к ближней кибитке на окраине села?" Там жил Хакли. Жена его болтлива, секретов долго не хранит. Но кибитка оказалась пустой. "Куда же они подевались?"

Невдалеке послышался говор, и Моджек поспешно свернул в сторону. По дороге двигалась ватага подростков. "Как быстро растут дети, — удивился Моджек. — Мне-то казалось, что скоро в селе не останется мужчин, а тут вчера рожденные уже почти взрослые".

Мальчишки заметили, что кто-то свернул с дороги к дому, и, решив, что это хозяин, закричали:

— Хакли-ага! Победа! Война кончилась! Скоро и ваш сын вернется! Поздравляем!

Моджека будто кипятком окатили. Грудь стиснуло, к горлу подступил комок. Он так и не понял, что это было. Тело сделалось свинцово-тяжелым, сил не стало.

Совсем стемнело. Лошадь шагала по собственной воле неведомо куда. Моджек ничего не замечал. "Проклятье! Теперь и на кладбище покоя не будет… Наверное, и давно истлевшие покойники восстанут. Эх, прав оказался отец, говорил же он мне: "Тебе несдобровать, если не скроешься в песках". А что, и там неплохо… Подумай и решай, Моджек, где тебе лучше. Пустыня так пустыня. По тебе ведь никто дома не плачет. Сколько времени пройдет, пока доберется туда весть об окончании войны? И потом, никто не спросит, дезертир ты или нет. Скажешь, что не поладил с председателем и ушел в степь, где еще сохранились старые обычаи. Мало ли что можно придумать. Там, конечно, нет дома, нет молочной коровы, нет прозрачной, как глаз журавля, воды. Там совсем другая жизнь, Моджек!"

О радости у Акджагуль зашлось дыхание, веки покраснели. Так случается: радость не вмещается в груди, ты задыхаешься и слабеешь. Когда Акджагуль услыхала весть о победе, она словно бы уже обнимала своего Сахата. Акджагуль и привыкнуть к нему не успела.

Правда, они виделись до свадьбы и разговаривали. Сладкие мечты и желания томили обоих, но ни один не преступил дозволенных границ. До тех пор, пока Сахат не ввел Акджагуль в свой дом, он и руки девушки не тронул. Если не считать одного-единственного раза… когда Акджагуль подарила ему вышитый платочек. Он протянул руку и, коснувшись нежных пальчиков, чуть дольше задержал их.

Сверстники Сахата уже получили повестки из военкомата, и он ожидал, поэтому решил не откладывать свадьбу. Всего неделю прожили молодые вместе. Воспоминания об этих нескольких днях по-прежнему свежи в памяти Акджагуль.

Чем дальше уходят эти дни, тем ярче воспоминания. И самые малые эпизоды обретают новизну, становятся значительными.

"Интересно, какой теперь Сахат. Наверное, возмужал, раздался в плечах. Он и раньше был сильным, а теперь, наверное, одной рукой поднять меня сможет".

— Акджагуль, и ты иди на той, — прервала ее думы свекровь. — Почему отказалась пойти вместе с Гунчой? Развеялась бы на людях. Иди, иди. Может, я провожу тебя? В темноте ты испугаешься. Собирайся…

Свекровь понимает, что сноха тоскует по Сахату. "Чудная Акджагуль, не такая, как все. Другая на ее месте пошла бы, а нашу никакие развлечения не тянут. Минуты попусту не тратит, все время в работе. И на работе, если увидит, что кто-то не так сделал, слова не скажет, бровью не поведет. Молча примется сама исправлять. Все умеет — и запруду поставить, и чиль насыпать. В звене знают характер Акджагуль. Если она начинает молча кому-то помогать, значит, работа делается неверно".

— Я не хочу идти на той, мать Гунчи. Можно я посижу немного во дворе? — отозвалась Акджагуль.

— Зачем спрашиваешь, дитя мое! Разве мать когда-нибудь противилась тебе? Делай что душе угодно. Я за тебя спокойна. Иди побудь на воздухе. Легче станет.

Акджагуль поднялась, направилась к двери. Бадам-эдже залюбовалась стройной фигурой снохи. "Все мои заботы о ней, а она все такая же тонкая. Наверное, земляные работы ей не под силу. Говорю, не изнуряй себя, — не слушает. Разве женское это дело? Даже здоровому, как див, мужчине тяжело. А она ни от какой работы не отказывается…"

Бадам-эдже припомнила один разговор со снохой. Как-то вечером, сидя возле лампы, Акджагуль долго вышивала, потом отложила шитье, подняла голову и сказала со вздохом: "Эх, если бы и мне пойти на фронт. Жизни своей не пожалела бы". Бадам-эдже рассердилась: "Ты и здесь не щадишь себя! Если бы вы не выращивали пшеницу и хлопок, как бы они там воевали? Каждый должен делать свое дело". Акджагуль задумалась. Не возразила и не согласилась.

Впервые она заговорила о желании пойти на фронт после того, как в составе целой делегации отвезла воинам эшелон подарков от республики. Даже себе Акджагуль не признавалась в том, что надеялась встретить Сахата. Да разве война — это одно село?

Остановились в каком-то лесу. Раздавали подарки — теплые вещи, продукты. И всякий раз, когда к ней приближался солдат, у Акджагуль ёкало сердце, в каждом ей чудился Сахат.

В ту зиму она сдала в фонд обороны все свои ценности — деньги, облигации, украшения — на строительство танка. Из Москвы пришло письмо: "Танк, построенный на ваши средства, уже громит захватчиков…" Вот какая удивительная женщина эта Акджагуль…

В стороне от дома, возле хлева, росла старая шелковица — первый саженец на земле, где обосновалось село. Ее посадил отец Сахата. Мощное дерево широко раскинуло ветви. В