Трое в тайге - Станислав Васильевич Мелешин

— Приходи завтра на поляну. Разговор официальный будет, — Гоша пожал мою руку, поцеловал меня два раза: — Не унывай! — и, улыбнувшись, ушел к себе домой. Мне было не до смеха. Я поняла, что в нашей любви наступила новая стадия.

III

Колхоз готовился к уборке урожая. От нашей звеньевой я узнала, что в уборочную я буду работать весовщицей на полевом стане — значит рядом с Гошей! Это меня очень обрадовало, — я смогу встречаться с ним каждый день. Вечером я пришла на поляну к условленному месту встречи.

Поляна находилась у реки там, где недавно были скошены травы, стояли стога и копны свежего, душистого сена. Долину занимало большое картофельное поле, густое, темное, будто покрашенное зеленой краской, над полем возвышались слежалые, тяжелые, будто каменные, прошлогодние ометы.

Гоша ждал меня с баяном у горы, на которой росли березы, и по его грустному лицу я поняла, что разговор будет строго-официальный и что мой орел не в духе.

Мы поднялись наверх. Здесь было тихо и светло от теплых белых стволов берез. Я устало прислонилась спиной к стволу и опустила руки, а Гоша, проиграв на баяне «Турецкий марш», проговорил:

— На чужих свадьбах играю, а вот на своей и не придется… Эх! Мировая несправедливость! — и, опустив баян на пень, встал в трагической позе. Я не знала, как утешить моего поэта.

— Ромео ты мой, рыжий…

Гоша улыбнулся, и мы нежно-нежно, как в кино поцеловались.

Это к официальному разговору не имело никакого отношения, но это был наш обычай при встрече. Гоша сказал, этот обычай есть даже в той умной книге и что русский народ бережет его, так как он имеет прогрессивное значение. Не знаю, правду ли говорил Гоша, я книгу не видела — только мне этот обычай очень понравился.

— Вот отец у тебя — кремень! Его никакими обычаями не прошибешь…

В словах Гоши прозвучала грусть; мы пошли к реке, мимо зеленой ржи.

Рожь стояла высокая и густая. Зеленые стебли опускались на плечи Гоши. От реки дуло ветром, мягкие колосья шелестели, навевали прохладу. С нашей поляны была видна река, противоположный берег и кирпичные здания МТС.

Гоша положил голову на мои колени, закрыл глаза, и мы долго молчали, вдыхая запах поспевающего хлеба. Обоим нам вдруг стало грустно, как перед разлукой. Когда Гоша открывал глаза и смотрел мне в лицо, я смущенно наклонялась и чувствовала себя Джульеттой. Она была, наверное, неплохая девушка и также переживала, как я, только разница была в том, что она никогда не работала весовщицей, а ее возлюбленный не был помощником комбайнера, как мой Гоша… Я знала, что он устал на работе, и вот, встретившись со мной, забыл об официальном разговоре и, кажется, задремал, скрестив руки на груди. А я говорила сама с собой, в голову приходили новые слова и мысли.

«Ты ничего не придумал? Я ведь не виновата, что люблю тебя. Только я не могу уйти от отца. Нам и так хорошо, без свадьбы».

Гоша открывал глаза, смотрел на меня, не моргая, я отворачивалась, чувствуя, что краснею, оглядывала поляну у зеленой ржи, речную гладь и мне хотелось замутить эту спокойную воду, бросить камень, чтобы пошли круги. Я была, наверно, растерянная и печальная в эту минуту, потому что Гоша гладил мою руку. Мне было действительно тяжело. Я чувствовала, что Гоша станет совсем другим, забудет меня, а я боялась потерять его. Мимо нас прогнали стадо. Пастух подмигнул нам, сказал:

— Совет да любовь.

Тучные коровы торопко шли к реке, позванивая боталами, лоснившиеся быки тяжело двигались следом. Равнодушное к нашей любви солнце садилось красным шаром за сосновый темный бор.

— Ну, что задумалась? — тронул меня за плечо Гоша.

Гоша стал задумчиво играть на баяне и петь какую-то песню. Когда Гоша пел, он становился красивым, веснушки на его лице куда-то пропадали. Я почему-то подумала, что эту песню Гоша сам сочинил, когда был один и грустил обо мне, как будто знал, что впереди будет горе и переживание. Кажется, я никогда еще так не любила его, как сейчас…

На другом берегу гоготали гуси и мешали слушать Гошину песню.

Гоша перестал играть и уставился на меня непонятным взглядом:

— Поцелуй, Лена! На сердце у меня — тысяча и одна ночь!

— Играй, играй! — попросила я его и рассмеялась.

Полюбишь ли ты — неизвестно,

Другого такого, как я…

Но я не поеду за новой невестой

В другие чужие края.

Дальше Гоша не пел, а декламировал, развернув баян до отказа.

Другой я невесты не знаю,

Ты верное счастье мое!

Тайга золотая, волна голубая…

Баян над рекою поет.

— Мы будем друзьями навек! — вдруг выкрикнул он.

Гуси на другом берегу перестали гоготать и подняли головы, не понимая, чего это человек вдруг начал кричать. А Гоша поцеловал меня в щеку, заморгал, отвернулся и вздохнул.

— Не ходи домой, — сказал он строго, и я поняла, что официальный разговор начался.

— Переночуем здесь, у тополя. Костер запалим… и вообще мы с тобой давно уже взрослые…

— А как отец? — спросила я.

— А что отец? Никуда он не денется! Ты больше любишь папашу, чем меня… — ответил Гоша с досадой и усмехнулся.

Мне стало обидно: я не ожидала от Гоши такого неуважения к моему отцу.

— Ну, пойдем жить ко мне. Я тебя не обижу, не бойся. После урожая — свадьбу сыграем.

Я говорила ему, что нужно подождать: вот уберем хлеба, там будет виднее, что Гоше нужно отличиться на уборочной и отец наверно передумает, а пока я не могу оставить отца одного, он начал прихварывать, а потом… как мы начнем свою жизнь, когда у нас ничего нет?..

Гоша слушал меня и мрачнел, а я говорила, что люблю, что он всех дороже на свете, что мой отец хоть и обидел его, но он прав, что если любовь настоящая — для нее нет преград.

— Знаешь… — сказал Гоша. — Мне понятно — ты струсила. За любимым на край света идут, а ты улицу одну перейти не можешь. Эх, ты! А я тебя еще Джульеттой называл…

Он наговорил мне много обидных слов. Я знала: это оттого, мы оба растерялись, что никакие умные книги нам не помогут, только Гоша мне в этот вечер не понравился. Говорить больше было нечего, и стало понятно, что никакого