Степные дороги - дороги судьбы - Нуры Байрамов

В ответ на почтительное приветствие муджевур обычно отвечал полным ваалейкум эс-салам, но сейчас буркнул что-то неразборчивое и не поднял головы, чтобы взглянуть на приезжего.

— Нужны кирки и лопаты для могилы. Где взять кирпичи?

Не отвечая на вопросы, муджевур пошел вперед. Если бы всадник был знаком со стариком, то подивился бы странному поведению почтенного старца. Молчит и даже не спрашивает, кто преставился.

Показав, что где лежит, старик опрометью помчался к своей кибитке. Отворив дверь, крикнул с порога:

— Опусти младенца, бесчестный! Ты же погубишь невинное дитя!

— Ничего с ним не будет, не бойся. Я только чуть-чуть его поприжал. Я ведь не знал, что тебе ничего не стоит продать человека. Не схвати я тебя за горло, ты бы уже бросил меня в огонь.

Моджек убрал руку, которой зажимал рот мальчику. Старик обнимал насмерть перепуганного ребенка, гладил по голове, что-то шептал. Внучек был единственной памятью о сыне-солдате, без вести пропавшем на войне. Мальчик молча таращил испуганные глаза.

— Несчастное дитя, в чем ты виновато? — бормотал старик. — Ой, как у тебя сердечко бьется! Да ты поплачь, поплачь, легче станет. Не бойся, мой верблюжонок. Это я, старый, во всем виноват. Зачем терпел подле себя такого зверя, убийцу? Кого пожалел? Предавший Родину всех предаст. Поделом мне, дураку нерешительному. Ох, только бы с ребенком ничего не приключилось!

Дед поднялся, налил воды, подал мальчику:

— Выпей водички. Сейчас я соберу тебе маков, и мы пойдем домой. Поднимайся, мой верблюжонок…

— Пока не сотворишь ника, шагу отсюда не сделаешь, — сказал Моджек, и старик понял, что другой возможности избавиться от этого насильника нет.

— Потерпи еще немножко, дитя мое, — сказал дед. — Я пойду в ту комнату и скоро вернусь. А ты ничего не бойся, посиди здесь.

Мальчик не ответил, только глаза его наполнились слезами.

— Сначала выгляни за дверь, все ли спокойно, — приказал Моджек.

Мальчик заерзал на месте, поднялся, чтобы выйти вместе с дедом, но, увидев беспощадные глаза Моджека, опустился на подушку.

— Никого нет, — вернувшись, произнес старик.

Мужчины прошли в логово Моджека.

Муджевур ни разу не был в этой дыре. Тяжелый, затхлый воздух ударил в нос. "Не зря говорят: живому просторное жилье нужно, покойнику — могила, — подумал старик. — Хлев и то лучше, чем эта пристройка. Да ведь и он хуже скотины, не человек — зверь".

Моджек тем временем сдернул кошму-намазлык с дверного проема и расстелил на полу. Еще раз проверил, крепко ли заперта дверь, и только после этого вынул кляп изо рта Акджагуль. Она застонала.

В полутьме старик не мог рассмотреть женщину, но понял, что она молода.

Моджек поднял Акджагуль, подтащил ее к старику и сам присел рядом. Муджевур старался не глядеть в лицо несчастной.

— Ну вот, мы готовы. Начинай.

— Без свидетеля, хотя бы одного, нельзя совершать обряд бракосочетания. Шариат не позволяет, — проворчал старик и тут же пожалел о том, что сказал.

— Мы можем обойтись и без свидетеля, — с видом знающего человека проговорил Моджек, хотя и понятия не имел, как совершается обряд.

— Энзиле-мензиле… — нараспев читал молитву старик. Голос его постепенно затихал, и вот уже муджевур шепчет слова древнего туркменского обрядового заклинания:

В бело-зеленое ее не наряжай,

Грубый ячменный хлеб ей не давай.

От побоев-насилия ее защити,

Всемогущему в обиду ее не дай.

На дыне без счету цветов —

Пусть так она долго цветет.

На дыне без счету плодов —

Быть и ей плодовитой…

Аминь!

Акджагуль не различала слов, но монотонное бормотание старческого голоса заставило ее открыть глаза. Перед ней сидел человек в чалме. "Их стало двое. О чем он бормочет?" Услышав "аминь", Акджагуль толкнула старика, и тот опрокинулся навзничь. Поднявшись, он нашарил в полутьме свалившуюся чалму и убрался на свою половину.

— Теперь ты стала моей законной женой, Акджагуль.

С этими словами Моджек стиснул ее в объятиях и потянулся жадными губами к нежной ямке у основания шеи.

Акджагуль поняла, о чем бормотал старик. "Этот мерзавец совершал ника! Умру, а ему не дамся", — сказала она себе и схватила Моджека за голову. Он отпрянул от неожиданности, и в руках Акджагуль осталась его ушанка. Она отшвырнула ее…

— Умру, но тебе не дамся! "Себя считаешь мужчиной, другого считай львом"!

Моджек опомниться не успел, как она расцарапала ему лицо и схватила за горло. Он попытался освободиться, но руки ее словно окаменели. Собрав все силы, Моджек вырвался, но Акджагуль снова кинулась на него. У Моджека мелькнула мысль, что она обезумела: "Какая у женщины сила? А с этой не всякий мужчина справится".

— Негодяй! — кричала Акджагуль.

"О боже, если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет…" — и Моджек снял ремень. Чем яростнее сопротивлялась Акджагуль, тем больнее ремень врезался в ее связанные руки. Моджек отыскал закатившуюся ушанку, нахлобучил на лоб и вышел из кепбе.

Муджевур с внуком забились в угол, не смея нарушить запрет и выйти из дому.

— Как только зайдет солнце, — заговорил Моджек, устраиваясь рядом со стариком, — отправлюсь в город. Таким, как я, там легче затеряться. Там, знаешь, людей — что муравьев в муравейнике. Кто кого узнает в такой толпе? А ты что посоветуешь?

Старик молчал, обдумывая его слова: "Правду говорит или меня дурачит? Наверное, поедет в другое место, а куда, не скажет".

— Тебе виднее. Какой из меня советчик? — уклончиво отвечал старик. — Для меня город — место незнакомое. Мне кажется, пустыня лучше, а решать тебе.

"До чего же коварный, — Моджек молча поглаживал рукой подбородок. — Его не обманешь. Продаст сразу, как только вырвется отсюда. Припугнуть надо, чтобы молчал".

— Ты так думаешь? — Моджек усмехнулся и с угрозой добавил: — Запомни и не говори потом, что не слышал. Если в городе меня начнут искать… Не обижайся — ни внука, ни правнука не пожалею. Не вздумай продать!

— Зачем мне тебя продавать?

— Если так, поклянись. Наступи на этот дастар-хан.

Старик оторопело вскинул глаза на Моджека. Разве можно этим шутить?

— Встань и наступи! — Моджек поднял его за плечи.

Старик дрожал всем телом. "Дастархан накажет меня. Лучше топтать Коран, чем хлеб. Пусть глаза мои запорошит зола, пусть ноги мои отнимутся, когда я стану топтать хлеб! О боже, ты видишь, не по своей воле я совершаю это святотатство".

— Вот, наступил.

— Трижды наступи!

Ноги не слушались старика. Кусая губы, Моджек подошел к нему, руками приподнял его ногу.