Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Хритишка успела обежать весь дом, расспросила мать, пошепталась с Аринкой, и по мере ознакомления с недрами родительского дома лицо ее все больше бурело от любопытства и злобы, что такие сложные дела и проходят без ее участия. Она раза три подступала с расспросами к Доне, но та отвечала ей однословно и уходила будто по делу. Хритишка не ладила со старшей снохой и в девках. Сметливая, вороватая, она скорее всех узнала о грехе отца с Доней, натравливала на нее мать и всегда знала, что привез с базара отец ненавистной снохе. Теперь она с ядовитой лаской оглядывала Доню, и, поджимая губы, дивовалась:

— Уж какая ты сытая, Авдотьюшка, да пригожая! Знать, жизнь тебе такая задалась, что весь век молодеть будешь.

— Вот ты и себе такую же жизнь установи.

Хритишка прятала злобные блестки под постно опущенными веками и миролюбиво отвечала:

— Ну, где уж нам! У тебя жизнь не подневольная, сама себе барыня.

Ей хотелось, чтоб Доня завязала с ней брань, тогда бы она дала волю языку и отчитала бы противную сношеньку. Уж она бы ей задала! Но Доня лениво смеялась и отходила от задиристой золовки.

Скоро Хритишка знала все новости в доме — и об Аринке, и о том, что старик «взошел в ум» и не ходит больше к снохе, и о Яше. Оборвав бесконечные жалобы матери на немощи, ее увлекательный рассказ о докторах, находивших у нее не понятную никому болезнь, Хритишка перебежала крыльцо и очутилась рядом с Петрушкой. Он через силу перебирал по ладам усталыми пальцами, гармоника рычала оборванно, но бабы, невзирая на несложность музыки, все топтались, поднимая пыль, все выкрикивали невеселые прибаски о милке, о кисетах, о любви. Стоя над Петрушкой, Хритишка ломко сгибалась и тягуче свистела ему в ухо:

— Уж какой ты большой, Петрушка! Ровно тебя кто за виски тянет. Давно я тебя не видала. А там девки по тебе го́рются. Поклон просили тебе свезти.

Петрушка почти не слышал шепота Хритишки. Он видел сквозь бабий круг платок Дони, старался различить ее голос и, забывая перебирать лады, нажимал всеми пальцами или рычал на одних басах.

На крыльце горел огонь. Дорофей Васильев чинно беседовал с зятем. Турка с трубкой в зубах мерцал большущими глазами, скалил крепкие, острые зубы и сплевывал на сторону. Он попросил еще вина, но Дорофей Васильев решительно отказал, зная, что, переложив, Турка начнет буробить, приставать ко всем или примется буянить. И, чтоб сгладить неловкость отказа, Дорофей Васильев говорил толково и вразумительно:

— Народ, я знаю, зависту́ет. Мол, вроде барина Дорошка стал. Но только все зря. Тут кое-кто горя хлебнет вот сколько. Хутор — он силы требует, заправки. Надо землю держать в руках, тогда она и даст прибыток. А у нас тут кое-кто так за землю взялись, что она их ест и в кабале держит. Богат Дорошка! А чем? Не знают. Умом богат и догадкой. Да еще хрипом своим. Ты думаешь, тут, на шее, мало ее, работы-то, сидит?

— Ты лимонию-то не заводи. Поднес бы лучше. — Турка сплюнул и рывком поправил шапку.

— Опять ты свое! Уж и ненасытна у тебя пасть, Трушка, чтоб ты лопнул! Тебе дело толкуешь, а ты черт те о чем. Я тебя не в гости позывал, утроба твоя чугунная, а на дело.

— Не дашь?

— Сказано. Чего ж еще об одном и том же галдить!

Турка встал и крикнул в сторону амбара:

— Баба! Будя рырыкать-то! Слышишь?

Окрик Турки разорвал некрепкие тенета веселья. Все вдруг вспомнили, что уже поздно, наутро предстоит ранний подъем, бабы зевнули и пошли в ригу спать.

Хритишка легла с мужем в телеге перед двором. Турка долго возился, клял тестя и жену:

— Жмоты вы все! Передушить ваш весь род мало.

Хритишка не отвечала ему, притворившись спящей. Но как только Турка издал носом первый свист, она вынырнула из-под тулупа и, готовая в любой момент вскочить, начала осматриваться. Хритишка давно не была в доме отца, и теперь ей поскорей хотелось проникнуть во все дела семьи, все разузнать, вмешаться, распутать сложные узлы. Виновницей всех осложнений в семье она считала Доню. Угрюмая Вера, не любимая стариком, не имевшая опоры в рыхлом и боявшемся отца Корнее, была больше по душе Хритишке тем, что охотно слушала ее и во всем соглашалась. Обойденная свекром, Вера с помощью Хритишки добилась покровительства свекрови. Та выгораживала ее перед Доней, давала ей больше денег на мыло, покупала ей ситец и платки, делилась старьем. Они вместе ткали холсты, советовались по хозяйству, и эту ладность Марфы с Верой Хритишка целиком приписывала себе. Доня ее изводила своей независимостью, умелым уклонением от брани, спокойной усмешкой, бесившей Хритишку до помутнения в глазах.

Первый день жатвы принес новое беспокойство. В каждом доме тревожно думали о снопах, строили пугающие предположения, подозревали соседей, думали о бре́ховцах, составивших себе худую славу увозом с пашен чужих копен. Всяк думал: «Может, и ничего не случится, а там черт ее знает! Лучше уж глаз свой приставить. Дело будет вернее». И после ужина изо всех изб потянулись мужики на поле, ночевать в копнах. Тарас, так тот перетащил на пашню и ребячьи постели, запер двери на замки, взял жбан с водой, краюшку хлеба и горшок с кашей для девчонки. По полю всюду ходили, кто-то хлопал кнутом, перекликались, пугая ночную темь и беспокоя дальнее уснувшее эхо.

Дорофей Васильев послал к копнам Корнея и Петрушку. Но Корней помялся, переглянулся с Петрушкой и ушел спать на кровать к Вере.

На этот раз Петрушка взял с собой, кроме армяка, подушку и старую полость, определенную стариком для подкладок под седелки и хомуты. Сборы были веселые, в голове держался еще отзвук Дониных слов, перед глазами рождались блазные картины, Петрушка не мог сдержать дрожи рук, и в груди у него все время спирался торжествующий крик.

В копнах он приладил постель, накрыл ее армяком, но не лег, из боязни не совладать с усталостью и заснуть. Ночные голоса веселили, и необычайно приветно мелькал огонек костерика с Тарасова участка.

Хритишка видела сборы Петрушки. «Ишь, набирает подстилок-то, на целую семью. Не приладил ли, родимец его трахни, кого-либо из баб?» Она решила разузнать, но в первую голову ее занимала мысль проследить за Доней. «Если увижу отца у ней, все Дворики скличу, караул закричу, чтоб позору было больше». Она, задерживая дыханье, вслушивалась. Потом не вытерпела,