Павлик - Юрий Маркович Нагибин
Павлик чувствовал, что с каждой минутой им все сильнее овладевает скука. Его раздражал беспричинный, как ему казалось, нарочитый смех Беллы и та туповатая серьезность, с которой Оля перебирала заигранные, стертые до зеркальной глади, пластинки. Потом он понял, что и скука, и смутное раздражение возникли в нем оттого, что где-то в глубине он все время помнил о тех надеждах, какие связывал Ржанов с этим вечером. А ему совсем не хотелось никакой интимности, никаких поцелуев. Да и с чего это Ржанов взял, что девушки готовы отвечать его далеко идущим намерениям. Вот уж чепуха! Это даже подло — так о них думать…
Вместе с этим сознанием пришла легкость. Павлик поставил наименее заигранную пластинку и пригласил Беллу танцевать. Сквозь хрип и скрежет донеслись милые звуки «Китайских фонариков», старого-престарого фокстрота, под который он, серьезный и старательный семиклассник, обучался танцам, безбожно отдавливая ноги партнершам.
Танцевать он так и не научился, но двигался хорошо, потому что был силен и ловок. К тому же с Беллой, почти невесомой и очень чуткой к ритму, это было совсем нетрудно.
— Товарищи, к столу! — провозгласил Ржанов, наполняя рюмки «маминым» портвейном.
— За что пьем?
— Конечно, за победу!
Когда отставили пустые рюмки, Оля, обращаясь к Ржанову, спросила:
— А скоро кончится война?
— Кончится, Оленька. Вот победим, и кончится.
— Хоть бы скорее.
Белла взяла бутылку и неумело разлила вино по рюмкам:
— Давайте выпьем за нашу встречу, правда! Мне так хорошо с вами! Я почему-то была уверена, когда уезжала из Москвы, что так вот все и будет здесь, просто, по-дружески!
Чокнулись и выпили. Павлик решил, что теперь его очередь произнести тост:
— Я предлагаю выпить за самый прекрасный, самый мужественный город на земле, за Ленинград!
— За Ленинград, значит, и за вас, Оленька! — потянулся к ней с рюмкой Ржанов.
— Ну что вы! — отмахнулась девушка. — За весь Ленинград, за всех ленинградцев! — глаза ее странно заблестели.
— Послушайте, Оля, — сказал Павлик, — расскажите о своем последнем дне в Ленинграде.
— О последнем? — Оля задумалась. — Последние дни я не помню, очень плоха была. И когда через Ладожское везли, не помню. Я только с Будогощи опамятовалась…
— Ну, о последнем, который помните.
— О последнем… — Оля задумалась, и лицо ее как-то сразу увяло, углы рта опустились. — Это незадолго перед отъездом было. Стояла я на Большом проспекте… Вечерело, и воздух был такой лиловый-лиловый, я никогда такого воздуха не видела. Может, это от голода какой-то особый свет в глазах? Тут подходит ко мне старушка, у нее муж помер, надо его на кладбище свезти. Саночки, говорю, у вас есть? Есть. А что дашь? Развернула она тряпочку, там пайка хлеба, граммов двести. Я согласилась. Положили мы покойника на саночки и повезли. Старушка сначала немного сзади подталкивала, а после отстала. Покойник, конечно, легкий был, пустой от голода, а все-таки тяжело. Тащила я его, будто во сне. Помню, какие-то машины мимо ехали, водители что-то кричали мне, еще почему-то лошадиная морда рядом качалась… В общем, добрались. А там покойники штабелями лежат, нет у людей сил хоронить их. Земля мерзлая, твердая, ее и здоровому-то не вскопать, не то что… А старуха требует: копай деду могилу, а то не заплачу. Тут мне повезло, лопаты ни у кого не оказалось. Положили мы старика на снег, старуха перекрестила его, помолилась, и пошли мы назад. Я говорю: давай, бабушка, хлеб. А она как расплачется! Я думала ей хлеба жалко, а она достает с груди тряпочку, в которую хлеб был завернут, и протягивает мне. И плачет, плачет. Развернула я тряпочку, а там одна корка пустая. Пока мы шли, старуха весь мякиш из нее выбрала!.. — Оля усмехнулась.
— Ну, а вы? — спросил Павлик.
— Взяла эту корку, потом дома на палочке подогревала и ела. Это меня научили хлеб подогревать, вкусно и будто сытнее.
— Наверное, ничего страшнее голода нет, — задумчиво произнесла Белла. — У меня в Ленинграде был жених… Это больше в шутку говорили: жених, — поправилась она, чуть покраснев. — Мы с детства дружили, я ведь тоже ленинградка, маму перед самой войной в Москву перевели. Он был на год моложе меня, сильный такой, высокий, баскетболист. Но от голоду он почему-то в семье страдал больше всех. Его мама и сестра работали, а он ничего делать не мог, лежал на диване и все про еду думал… И первым умер…
— А это всегда так, — заметила Оля. — Мужчины хуже женщин переносят. И чем крепче человек, тем ему трудней…
— А Ленинград живет и живет как ни в чем не бывало, — злым голосом произнес Ржанов, явно пародируя Павлика.
— А знаете, это верно, — словно поверяя какой-то секрет, сказала Оля. — И никогда еще Ленинград таким красивым не был! Правда! Или раньше не замечалось?.. А тут идешь через Кировский мост, Нева замерзшая, солнце, и далеко-далеко все видно. Остановишься и думаешь: как же все красиво, боже ты мой!.. Я передать не умею, — сказала она, мучительно наморщив маленький лоб.
— А я тебя понимаю, — сказала Белла.
— Да? — Оля улыбнулась. — Это, правда, трудно объяснить. И разрушений много, и все дворцы краской вымазаны для маскировки, и памятники досками обшиты, и пустынно против прежнего, а все равно красиво, так красиво, что плакать хочется!..
— А верно, что в Ленинграде открыты кино, театры? — спросил Павлик.
— Конечно! — оживилась Оля. — Я все спектакли в оперетте пересмотрела, раньше времени не хватало и билеты дорогими казались. А тут на мою зарплату все равно ничего не купишь, и я чуть не каждый день в театр ходила. Посидишь, посмотришь на чужую жизнь, музыку послушаешь, и вроде легче, даже есть меньше хочется!.. — она улыбнулась.
За столом стало тихо.
— Товарищи, давайте выпьем! — прервал молчание Ржанов. — Оленька, ваше здоровье!
Оля послушным движением подняла свою рюмку, осторожно чокнулась с Ржановым и, отпив глоток, поставила на место.
— А мы? — Белла взглянула на Павлика.
— Ваше здоровье!.. — рассеянно пробормотал Павлик, он думал о Ленинграде, с необъяснимой ясностью возникшем перед ним из Олиных слов. Металлический звук патефона ударил его по нервам.
Утомленное со-олнце
Нежно с морем проща-алось!
Павлику показалось это кощунством, он с возмущением взглянул на Ржанова, но тот как ни в чем не бывало приглашал Олю на танец. Разгладив примявшуюся сзади юбку,
