Над зыбкой - Виктор Фёдорович Потанин

Вот и конец истории. Нет, еще не конец, еще немного.

Через неделю теплым июньским полднем я шел по лесной дороге. Меня обступили березы и частый веселый осинник. Деревья застилали дорогу, и по лицу ударяли листья и пчелы, и я задыхался от запахов и от света, еле сдерживал сердце. И вот расступилась дорога, мелькнули знакомые ветлы, засияла вода между ветлами — и открылась река. Я смотрел на нее с возвышения, и река казалась шире и больше. Вода текла вниз размеренно, тихо и даже на расстоянии казалась парной и теплой. И я опять стал думать об этом письме, о Ваське. Ждут ли? Посмотрел направо. Моя деревня стояла на прежнем месте.

Ступил на мост. Река теперь текла под ногами. Я смотрел на воду, но не видел течения. Бросил вниз веточку, она застыла на месте. И я снова пошел вперед. Мост был старенький, без перил, но я все равно любил его, любил и этот берег, и эту улицу, любил и себя за то, что вернулся. Далеко, в конце улицы, стояли люди и разговаривали. Может, с ними стоит и Васька, но я не различал их лица — просто стоят и разговаривают. И вдруг вспомнилось — «сирота ты моя, отцовский обрубочек». И бежит по улице маленький, рябой мальчик, и разлетелись по бокам волосы. Куда ты, Васька, куда ты? Кричу сам про себя, кричу и смеюсь — хорош сирота, поди, уж в космонавты зачислен… Вот и мост кончился, вот и собаки залаяли на меня. В последний раз оглядываюсь — река стекает вниз тихая и спокойная, выходит за деревню и сливается с небом. И там они текут уже вместе.

ОГОРЧЕНИЕ

На крыльце сидел Семен Расторгуев с внуком. Старик был худ, костляв, будто сох на корню: шибко занедужил в последние недели. Внука звали Коля. Он уже ходил в школу, но рост имел маленький, зато лоб — большой и круглый, как у бычка. И сам тоже походил на бычка — коротконогий и толстый, и очень любил бегать на четвереньках.

В ограде тюкал топором Павел, отец Коли. Он строил баню. Она была почти готова: потолок настелен, землей засыпан, и каменка сложена, осталось на крыше прибить два ряда досок. Павел с утра, довольный собой, мурлыкал под нос: «Ух, ты! Ах, ты-ы! Все мы космонавты…» И опять сначала: «Ух, ты! Ах, ты-ы!..»

Коле скучно, он поднялся на четвереньки и зарычал. Старик кашлянул:

— Будет тебе.

Старик уже давно не видит ни сына, ни снохи, ни внука, глаза устали жить и потухли. Но слышит Семен хорошо.

— Как банька, Паша? — Ему хочется подольше поговорить с сыном — не часто сын днем дома, но боится его огорчить — тот работает, а под руку грех кричать. Сын кончил петь.

— Готовь рубаху, Семен Петрович. Вечерком поскребем тебя.

— Вечерком?

— А чё резину тянуть? В первый жар и пойдешь.

— Пойду! — радуется Семен и тянется ладонью к внуку.

Но Коля увертывается, потом вздрагивает, услыхав шаги. На крыльцо выходит высокая спокойная женщина. Коля становится на четвереньки, лает и зубами тянет подол ее короткого платья. Платье высоко задирается, и Павел глядит искоса на круглые матовые коленки жены и опять начинает петь: «Ух, ты! Да ах, ты!».

— О чем поешь, Паша? — смеется женщина, заслоняясь рукой от солнца и забывая поправить платье.

Но муж посерьезнел и сказал громким голосом:

— Валя, ему рубаху готовь!

— Будет сделано. — Она сразу понимает, о чем сказал муж, но еще долго не уходит с крыльца и вдруг зовет Павла купаться.

Но тот опять хмур:

— Видишь, дела…

Женщина грустно поправляет платье, успевая потрогать ладонью круглую белую голову сына. Павел громче затюкал, чтоб отогнать от себя лишние мысли.

Семен улыбается — одно желание исполнилось: он поговорил с сыном, и тот с ним тоже поговорил. Сейчас у старика другое желание — сходить к реке, подышать у воды. В ограде душно, вокруг нее плотный тесовый забор, и свежий воздух сюда не заходит. А между тем наступает полдень, и солнце палит старику прямо в темя. Он поворачивает голову, тогда солнце бросается в глаза, и там больно, будто нажали на зрачки твердые пальцы. Семен опять крутит головой, но солнце гонится за ней, и в висках нехорошо. А у реки теперь прохлада, там и кустики растут, можно и под яром найти притулье — и желание у Семена крепнет и сильней мучит. Но его трудно исполнить. Старика надо вести за руку, а сыну некогда, со снохой идти стыдно, а Колька не поведет — для него это такое огорчение. Он смотрит в ту сторону, где дышит внук. В ограде жарко, а в глазах плавает какое-то серое молоко — то в одну сторону льется, то в другую.

— Колька, своди к реке.

— Пойдем! — Тот соглашается мгновенно, и дышит уже запаленно и часто, и сразу берет его за руку и тащит с крыльца.

Старик не понял, что Колька рвется купаться, но теперь все равно радостно, и он кричит на прощание сыну:

— Не сверни без нас баньку! Запнешься за угол — и падет…

Сын не видит насмешки и хохочет. Он рад, что все уходят: торопится. Председатель колхоза день выделил, сказал: «Отца героя уважу. Строй ему баньку».

Старик с мальчиком идут медленно. Семен при ходьбе смотрит в землю, спина у него крюком, но и такой он высок ростом и так худ, что его шатает. Коля нетерпелив, он весь стремится к реке, но только взглянет на деда — и сразу запинается. Коле немного страшно. Старик протягивает каждую ногу вперед осторожно, будто впереди яма, и вдруг мальчику приходит в голову: хорошо бы разогнуть деда, он стал бы в их деревне самый высокий.

Дорога далека и опасна. Навстречу им бредут гуси. Стадо качается медленно, утомленно. Вожак крутит шеей и чутко всклактывает, но все равно он чуть не ткнулся в Семена.

— Кто это?

— Курицы! — кричит Коля, стремясь обмануть деда.

— Это гуси, — поправляет тихо Семен, а сам рад, что его обманывают.

Мимо проехал на велосипеде молодой учитель Степа Ужгин. Он спешит, остаются после него пыль и слабый ветер.

— Кто проехал — мужик ли баба? — спрашивает Семен и щурит глаза.

— Баба! — кричит Коля громко и радостно.

— Это учитель. Он вчера заходил ко мне. Про большак пытал…

Но Коле страшно. И, чтобы совсем убедиться, теперь сам задает вопросы:

— Там кто бежит?

— Собака.

— Нет, кошка!

— Нет, собака, —