Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Дорофей Васильев ошарашенно оглянулся на Марфу, скользнул взглядом по лицу Корнея, рисующего пальцем по столу, и приподнялся. Он задыхался. Зло, накопленное за эти дни, непосильная тягота близкого запоя, заложившая в кровь капли отравы, подступали к горлу и путали мысли. Первое слово он выговорил с криком, но сразу же соскочил и заговорил полушепотом:

— К черту! Всех, понимаешь, всех я волен вас разогнать из моего дома. Голяком пущу. Но только ты, Авдотья, ты мне помни!

— Не грози. Если я кое-что припомню, пожалуй, хуже будет. Догадался? — Доня победно окинула старика взглядом; отошла в темноту, там сказала хозяйственно-твердо: — Завтра налаживай снопы возить, Петрушка. Дураков слушать нечего. А уйдешь, после потужишь.

Скоро разошлись все. Дорофей Васильев окаменело сидел на своем месте, глядел на красноватый язык пламени, наблюдал за мельканьем бабочек, шелковисто-серых, почти голубых. Они льнули к стеклу и падали, обжигая крылышки, шевелились на столе, бессильные снова подняться ввысь. Из сеней вышла старуха, поглядела на Дорофея Васильева и попыталась затеять разговор.

— Ну, сука! Чистая чернонёбая брехалка. Речистая какая!

Но Дорофей Васильев даже не глянул на нее. Поражение было слишком велико, чтобы пытаться поправить дело. Его власть, в доме незримо подточена им самим, его слово потеряло вес, будто он перестал быть Дорофеем Васильевичем, обратился снова в Дорошку, которому всяк может встать поперек. И главное — сам, сам он дал этой змее над собой силу. Разве отнимешь от нее эту силу, разве сотрешь из памяти длинные годы сладкой тоски, непрестанного желания угодить Доне, чтобы полновластно идти в ее хатку, уносить оттуда отголоски ушедшей молодости, силы, дерзостных желаний?

Бабочки все кружились, обжигались и падали, но число их непрерывно возрастало, думалось, что тьма кишит ими, и скоро нечем будет вздохнуть.

На крыльцо вышел в одних подштанниках Корней, посвистал Ветру и стал закуривать. Дорофей Васильев поглядел на перекошенное родимым пятном лицо сына — оно на этот раз не показалось ему безобразным — и побарабанил пальцами по столу.

— Ну, как же теперь?

Корней живо повернулся. Спичка догорела, и огонь коснулся пальцев. Он замахал рукой и оборванно выговорил:

— Как было, так и будет. Чего на малого взъелись?

— Прикончить, стало быть?

— Новый какой еще попадется, а этот малый свой.

Речь Корнея прояснила перед глазами тьму. Слишком прост и немудрен Корней, чтобы иметь какую-нибудь заднюю мысль, значит, и он согласен с Доней, значит, не надо в самом деле шельмовать Петрушку и изливать на нем накопленную желчь? Дорофей Васильев потянулся и успокоенно сказал:

— Быть по сему. Только ты гляди!.. Я, может… Не разевай рот, раз ты после меня второе лицо в доме.

До петухов Дорофей Васильев крепился. Читал вслух молитвы, развлекал себя воспоминаниями, принимался определять цену своим соседям-хуторянам, распалялся, но глубинная тоска не уходила, ширилась и палила огнем грудь. К петухам силы иссякли. Он прошел в подвал, нашарил в темноте угла четверть, вынес ее наверх и спустился еще раз за капустой, которой он набил крынку из-под молока, выплеснутого тут же в угол. Захватив все, Дорофей Васильев веселым, прыгающим шагом прошел к бане.

16

В своем селе Пелагея Лиса получила еще прозвище «Бессносная». Слишком открыто, чересчур рьяно она всю жизнь дралась с нуждой, работала на людей, затыкая дыры в немудром хозяйстве. Смолоду приглядная, речистая, она сразу взяла верх над своим мужем — покорным и бессловесным мужиком, впряглась в телегу и везла ее всю жизнь, не теряя мужества и веры в скорое облегчение. Чтобы оправдать оброки и подати, чтобы иметь копейку на соль и керосин, на праздничные обновки, Лиса уговорила Егора, устроила его работником на хутор купца Ермакова, на Мечи, сама сеяла, пахала, косила и находила еще время мыть у попа полы, стирать на учителей, вышивала для богатых невест наряды, ткала людям цветастые попонки. Она работала круглый год. Даже в праздники, сидя с бабами на завалинке, ухитрялась что-нибудь вышивать, вязать и весело поддерживала разговор. Бывали годы, когда Лисе начинало казаться, что отдых близок, еще один нажим — и зайдет копейка за копейку, потечет в дом достаток, и тогда Егор придет в свою избу, где он полтора десятка лет бывал гостем, она сможет наговориться с ним, пройти вдоль села честь-честью рядышком в церковь, чтобы показать людям пришедшее довольство. Но жизнь вертела по-своему: недород, пожар, околела лошадь, — и с таким трудом сделанный разбег к некоторому достатку приходилось начинать сначала. Но вместе с силой, находчивостью природа наделила Лису и неиссякаемым упорством. Ни перед кем не обнаруживала она того, что несчастья положили ей на плечи тяжесть, была всегда разговорчива, бодра, успокаивала седобородого, скучливого Егора. И никто не знал о том, сколько ночей она провела над придонской кручью и, положив голову на колени, сидела недвижно, глядела на раскинувшиеся просторы той, правой стороны реки с узкой лентой Красивой Мечи, обегающей препятствия и пенящейся на спусках, у зеленых, заросших ветлами мельниц, — и сколько горьких бабьих слез сбежало по высохшим щекам на камень горы!

Когда начались разговоры о вольной земле, о степных хуторах, Лиса ухватилась за это, как за спасение. Она уговорила неподатливого Егора, много раз сходила пешком в город, поразузнала, проведала, продала свои холстишки, наряды и выехала из села, съевшего ее молодость и надежды на лучшую долю. И одно ей жаль было на родной стороне: Тяпкину гору над Доном, заречные просторы, тоску свою, посеянную в туман далеких лугов, растопленную под тухнущими огнями луговых манучих закатов. Перед тем как тронуться от избы, в которой уже обживались новые хозяева, Лиса сбегала на гору, глянула вниз, и зашлось, заныло сердце. Она ткнулась коленками в кучи щебня, обняла выветренную землю и лежала так долго-долго. И земля выпила ее тоску, осушила слезы. Она встала бодро, распрямилась и широко глянула на покидаемые края, готовая к новой борьбе.

Степь встретила переселенцев нелюдимая, бурая. Но цыганская жизнь в шалаше сдружила семью. В первую зиму много смеялись, вечерами сын Ванька с молодой женой принимались петь, и в землянушке, нагретой спертым человечьим духом, было уютно. Лиса не могла нарадоваться. Первый год принес урожай. Хлеб был в цене, от платежа банку остался лишок, потраченный на устройство рижонки и хлевов. Лиса стала забывать родные места, у нее даже появилось зло на неродивость земли, отнявшей у нее молодость. Но второй год принес первое огорчение. Осенью взяли в солдаты Ваньку, а зимой начал