Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин
Катюша стала кассиршей театра. Вместе с тем ей поручали выходные роли: она была очень застенчива и соглашалась играть лишь роли без слов. Даже те несколько фраз, которые ей случалось произносить, она говорила таким слабым, дрожащим голосом, что зрители нередко кричали с мест: «Громче!»
Театр наш был молодой, горячий и бескорыстный. Мы играли нередко по три спектакля в день, репетировали круглые сутки, часами спорили о ролях, пьесах и декорациях и притом ели что попало, спали где придется, одеты были немногим лучше Агафона… Жизнь наконец-то улыбнулась мне, но, к сожалению, ненадолго.
Однажды мы давали один из лучших наших спектаклей — «Разбойники» Шиллера — в большой станице Ново-Кубанской. Играть нам предстояло не в клубе, а в настоящем, хотя и летнем, театре. Машины с декорациями задержались в пути и прибыли, когда у наших актеров от волнения уже стекал с лица грим и начали отклеиваться бороды и усы. Все работники театра приняли участие в расстановке декораций, одна только Катюша торговала в это время билетами в маленькой фанерной кассе у входа.
Наконец спектакль начался. Я играл Карла Моора. Не знаю, как другие актеры, но я, находясь на сцене, не замечаю ни зрителей, ни того, что происходит в зрительном зале, будь то даже пьяная драка или другое шумное происшествие. Лишь иной раз, произнося монолог на публику, я останавливаюсь взглядом на каком-либо одном лице и обращаюсь со своим монологом как бы к нему. Конечно, после спектакля я бы нипочем не узнал этого человека, на несколько минут олицетворившего для меня зрительный зал.
Но в этот раз вышло иное. Перед тем как начать свой монолог, я случайно — а может, потому, что этот зритель был с резкой отметиной, — остановил свой взгляд на смуглолицем парне с черной повязкой на глазу. Затем, отговорив монолог, я совсем было забыл о нем, как вдруг черты его снова всплыли в памяти, и мне неудержимо захотелось увидеть одноглазого парня…
Я посмотрел раз, другой, у меня как-то едко и неприятно засосало в груди, но я не мог понять, откуда взялось это чувство. Парень — красивый, смуглый, горбоносый, с волнистыми, зачесанными назад волосами; зрячий его глаз глядел остро и цепко…
— Что ты все зад мне кажешь? — услышал я обиженный шепот Франца Моора.
После этого я уже не мог смотреть на пария с черной повязкой, но память сработала вдруг сама: «Буртовский!»
Так вот кого настиг Агафон! Значит, и дружки его где-то поблизости…
Почему-то я был уверен, что тут присутствует вся кулацкая троица. И действительно, выйдя из здания театра, я у киоска с квасом увидел Карачуна с Веремейкой. Они пили из больших кружек квас, стоя вполоборота ко мне, но я мог поклясться, что они меня видят.
Я не знал, как мне быть. Поднять тревогу? Но милиции поблизости не было, а пока народ смекнет, что к чему бандиты успеют скрыться. К тому же они держатся поврозь. Итак, это не годится. Но если я буду медлить, они уйдут. «Нет, не уйдут!» — решил я вдруг с каким-то томительным и сладким чувством. Они узнали меня и потому не уйдут. Мне даже не к чему их искать — они сами отыщут меня: ведь их трое, им естественнее первыми напасть на меня. Я старался представить себе, как это произойдет. Во всяком случае, из-за угла им меня не пришить — значит, придется действовать более или менее открыто…
Странное, сосредоточенное чувство овладело мною. Всю жизнь преследовала меня и моих близких чья-то несытая злоба. Я прожил на свете едва восемнадцать лет, а скольких уже потерял на своем недолгом пути: бабушку, дядю Петю, Агафона. Та же злоба разлучила меня и с живыми: рыжий парень, Андрей Бондарь, Сергей Гвозденко. Злоба ломала кости бедным певунам и гармонистам Лукьянова таборка, оставила вечные меты на спине отчима, захлопнула передо мной школьные двери, гналась с топором за Катюшей и сейчас заносит нож надо мной…
Может показаться странным, что я ни словом не обмолвился ни товарищам, ни Катюше о своей встрече. Я не хотел никого впутывать. То, что должно было случиться, касалось меня одного и тех, кто был далеко отсюда. Бывает в жизни так, что человек должен один сыграть свою игру…
После спектакля большая часть нашей труппы отправилась ночевать в город. Несколько актеров, в том числе и мы с Катюшей, остались в театре. Соорудив постели из театральных полотнищ и всякой рухляди, мы улеглись спать. Я долго ворочался, обуреваемый всякими мыслями, потом тоже уснул. Под утро кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза — надо мной склонилось бородатое лицо театрального сторожа.
— Слышь, Нагорный? Тебя товарищи спрашивают. Выйдешь аль нет?
— Сейчас… — сказал я и вскочил на ноги.
Я знал, что иду на нож, но шел со странной уверенностью лунатика. Мне казалось почему-то, что сегодня я раз навсегда решу свой спор с злобной силой, омрачившей мое детство и юность…
Сторож, кряхтя, улегся на свою постель в сенях. Я толкнул дверь и вышел на улицу.
На длинном худом столбе под светлеющим небом одиноко горел электрический фонарь. Вот и они, под самым столбом: Веремейко и Карачун. Буртовский держится сзади. После встречи с Агафоном ему, видно, неохота соваться вперед. Три парня из Позднеевки, три волка. Во всем огромном мире нет для них ни приюта, ни пристанища, им ничего не осталось, как резать, душить, убивать. Волки! Но и я был волком сейчас. Волк среди волков.
Мысль работает быстро и четко. Они вызвали меня, полагая, что я не узнал их: ведь мы почти не встречались в станице. Значит, на моей стороне преимущество внезапности. В кармане у меня два медных пятака, я крепко сжимаю их в кулаке.
— Здоров, кореш! — приветливо говорит Карачун, шагнув вперед с протянутой рукой.
— Здорово! — отвечаю я и наотмашь что было силы
