Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин

Но как попала она в руки генералу? Я впился в него глазами. Генеральская фуражка позволяла видеть серебристые виски; его точеный, словно на монете выбитый профиль ничем не напоминал знакомца моих детских лет, и главное — кожа его засмугленного зимним солнцем и ветром лица была совершенно чиста. Время могло изменить черты, обесцветить волосы, но не могло же оно так потушить краски этого единственного в своем роде лица! Да и что может быть общего у заслуженного, боевого генерала с батрачком, делившим со мной в станичной тюрьме ломоть хлеба и глечик кислого молока? С новой силой ощутил я, как дорог мне этот далекий друг, впервые открывший мне доброту широкого мира, заронивший в мою детскую душу мечту о большой человеческой правде. Быть может, эта трубка позволит мне узнать о его судьбе. Но как мне обратиться к генералу, как спросить его? Я промедлил и навсегда потерял эту возможность…

Правда, у меня оставалась еще последняя надежда: наш ротный старшина. Мы свято верили в нашего старшину, принадлежавшего к тем крепким, надежным, расторопным людям, что умеют под водой костер разжечь. Я кратко поведал ему о друге моего детства, о страстном своем желании узнать, как попала к нашему генералу моя трубка.

— Сплоховал ты, сержант! — с укором сказал старшина. — Ты обязан был спросить генерала — не себя ради, а ради друга своего. Может, ему плохо сейчас, может, он раненный лежит где или вовсе погиб и семью по себе оставил. Сам знаешь, как судьба людей крутит!

— Знаю, гвардии старшина, все знаю. Но не мог же я, сержант, спросить генерала: «Товарищ генерал-лейтенант, откуда у вас эта трубка?»

— Вот что, Нагорный, — важно сказал старшина, — я устрою тебе свидание с генералом.

Почувствовав холодок недоверия, он с достоинством пояснил:

— Мой свояк ординарцем у его адъютанта служит…

Но вскоре и мне и старшине стало не до того. Через несколько дней после взятия Чертова острова начались тяжелые и кровопролитные бои, покончившие с блокадой великого города. На нашем участке противник сопротивлялся до последнего. Но переупрямить нашего генерала было трудно. Насыщая до предела каждый отрезок фронта огневыми средствами, он методично взламывал вражескую оборону, не давая врагу передышки ни днем ни ночью.

И вот настал день, когда те из нас, кого пощадила смерть, встретились под Синявином с бойцами-волховчанами…

В этот памятный день, перед самым концом боя, пуля-дура клюнула нашего старшину.

Мы прибежали проститься с ним, когда его увозили в медсанбат. Старшина лежал на носилках бледный и строгий, ржавые усы его казались наклеенными на непривычно белом лице. Услышав нас вокруг себя, он поднял веки, отыскал меня взглядом и медленно, с трудом разлипая губы, проговорил:

— Слово свое сдержал… Доложись адъютанту, — и медленно, с достоинством смежил веки.

Генерал принял меня на следующий день. Перед тем ребята натаскали снегу и выстирали для меня чьи-то наименее потрепанные шаровары и гимнастерку. Пока их сушили над огнем, я побрился, начистил сапоги. Затем подшил чистый подворотничок, натянул на себя еще влажное обмундирование, прикрепил на грудь Красную Звезду…

Когда я вошел, генерал-лейтенант сидел на лавке у крестьянского стола, заваленного картами и бумагами, и читал книгу. Мне был виден аккуратный пробор, наискось деливший его гладко причесанные седые волосы. В левой руке генерал сжимал потухшую трубку, и маленькие глазки Баро Шыро будто силились прочесть условные знаки стратегической карты, на которой лежала рука генерала.

И мне показалось святотатством вторгаться в сосредоточенный покой этого человека. Тихим, неуверенным голосом произнес я положенные по уставу слова. Генерал захлопнул и отложил книгу.

— Выкладывайте ваше дело, товарищ сержант, — сказал он и привычным, неторопливым движением полез за кисетом.

Я как зачарованный следил за его движениями. Я заметил, что мундштук у трубки новый — верно, она побывала в переделках, но вообще ее берегли: края гладкие, не изъеденные табаком. Прежде чем закурить, генерал продул и выбил трубку, затем чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся.

— Ну, что же вы… давайте… — Сквозь равнодушие его тона проглянуло нетерпение.

Я подыскивал слова, чтобы облечь свой вопрос в наиболее деликатную форму, но ничего не нашел и неожиданно для самого себя выпалил:

— Товарищ генерал-лейтенант, откуда у вас эта трубка?

Он вскинул ресницы, седые с желтоватыми кончиками, вынул трубку изо рта. Я чувствовал по его взгляду, что он отыскивает меня в своей памяти, пытаясь найти разгадку моего странного вопроса. Но, видимо, усилия его оказались тщетны. Он придавил обмозолевшим большим пальцем огонек в трубке и суховато спросил:

— А вам, собственно, зачем это требуется?

Я молчал, как-то вдруг обессилев перед этой загадкой, загаданной мне жизнью. Не дождавшись ответа и даже не заметив этого, он поглядел на трубку тем взглядом, каким смотрят на привычную вещь, таящую в себе остроту старых воспоминаний, и задумчиво, словно для себя, сказал:

— С этой трубкой связана целая история…

— Да… да… история… — как эхо, повторил я.

Генерал снова взглянул на меня: он взял меня на мушку, как снайпер — цель.

— Эту трубку, — продолжал он, — много лет назад мне подарил маленький несчастный цыганенок…

— Под Архиповской… в холодной…

Мне казалось, я теряю равновесие, и бессознательно шагнул вперед.

Скрипнула лавка, генерал-лейтенант резко поднялся из-за стола. Кровь отхлынула от его лица, как бы унеся с собой бурый налет загара, и на побледневшей коже отчетливо и ясно проступили рыжие пятнышки веснушек.

— Братик… — сказал генерал-лейтенант.