Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

Председателя национального совета как ветром сдуло. Офицеры еще стояли по стойке «смирно», глаза их ничего не выражали. Точно ничего не видели и не слышали.

Адъютант доложил, что пришел Сого.

— Разойдитесь, — отпустил Япон офицеров.

На пороге кабинета он любезно встретил Сого, пригласил сесть, только потом прошел на свое место. Ведь Сого один из столпов старого мира, ради которого Япон стреляет и подставляет пулям собственную грудь. Япон почитает этот мир как самого себя.

— Армения меж двух огней, — сразу приступает к деловому разговору Япон. — С одной стороны нас теснят турки, с другой — большевики. Чтобы устоять, нужны солдаты, а солдатам нужен хлеб. Богачи только и пекутся о собственной шкуре. Им плевать на то, что гарнизон обречен на голод. Скряги вы, скряги...

— Это я скряга? — обиделся Сого. — В наш век, если имеешь хлеб, совесть можешь потерять, а на ее месте собаку привязать. Сейчас пшеничное зерно на вес золота ценится, но ты же видел, как я двадцать пудов пожаловал сиротам.

— Пожаловал...

— Другой на моем месте открестился бы, сказал бы нету, и все. Мой отец отличал золото от серебра. Я тоже неплохо отличаю золото от меди.

Япон понял, куда клонит Сого.

— Получишь, — сухо бросил он.

— Что? — Сого прищурил левый глаз.

— Золото, — ответил Япон. — Национальный совет примет от тебя хлеб и выдаст вексель на два года.

Сого оживился:

— Пусть приходят, десять тонн дам.

— Ячменя?

— Пшеницы. У меня тоже есть просьба к тебе. Весенний сев начался, рабочих рук не хватает. Твои солдаты слоняются без дела. Пришли, пусть поработают у меня.

Япон пообещал отправить десять — двадцать бездельников батрачить на Сого.

Динг-донг!.. Динг-донг!..

Звонят церковные колокола. В пустынность окрестных песчаных холмов и гор вползает гулкий колокольный звон.

По кривым улочкам Кешкенда спешат к вечерне крестьяне. Сумерки неторопливо обволокли небо и землю. Издали доносится заунывная песня Арпы. Эта песня слышна лишь по вечерам, когда умолкает дневной шум и человеческий слух обретает покой и свыкается с тишиной.

Размашистыми шагами шел по улице Сето.

— Добрый вечер, Сето...

Кто-то окликает его, кто-то равнодушно проходит мимо. Сето никого не видит и не слышит. У Сето свое горе.

— Господи боже, пожелай мне в том письме добрые вести, — время от времени бормочет он.

— Кыш!.. Кыш!..

Где-то старуха загоняет кур в курятник. Где-то мать лупит дочь. В руках дочки букетик фиалок. Девчонка терпит побои, но цветов из руки не выпускает.

— Я отправила тебя собрать лебеды на обед, дрянь, а ты фиалок нарвала? Что мне из них сварить?.. А? Вот тебе, вот!..

Динг-донг!.. Динг-донг!..

Сосредоточенно шагает к церкви Тер-Хорен, невысокий, коренастый священник. На нагрудном кресте его, висящем на серебряной цепи, сверкает распятый Христос.

Тер-Хорен известен в уезде своей благотворительностью. Его уважали и крестьяне и солдаты. О разрушении старого мира он и слышать не хотел, однако знал, что в этом старом мире не всё в порядке. Он был уверен, что совесть человеку дана свыше и что она превыше закона. Поскольку солдатня не считается с совестью, ее призвана оберегать церковь. Идеалом Тер-Хорена был мир в виде огромного храма, люди — паства того храма, а власть имущие — добрые схимники.

Печален был Тер-Хорен, чувствуя себя обремененным горестями старого мира. Какая-то хромоножка бежала за ним.

— Святой отец, остановись, тебя не догнать.

Тер-Хорен остановился, женщина поравнялась с ним.

— Святой отец, мужа моего забрали в солдаты, невспаханным остался кусок нашей землицы. Ни семян, ни пахаря. А еще требуют налога, у меня ничего нет, что им дать?

— Молись, дочь моя, может, господь услышит и смилостивится...

Женщина воздела руки к небу:

— Господи, где твое милосердие?..

Хромоножка отстала. Сето убыстрил шаги, подошел к Тер-Хорену:

— Святой отец, я письмо получил.

— Приходи после вечерни, прочитаю.

Тер-Хорен хотел было пройти в церковь, как вдруг кого-то заметил в дверях. Это был большеглазый парень с изуродованным лицом: верхняя губа была срезана, и оскал его был страшен.

«Господи, исцели отверженного», — мысленно произнес священник, входя в церковь.

В медных шандалах на закопченных церковных стенах, грустно покачивая огненными язычками, оплывали свечки. Дьячок набросил на плечи священнику ризу, и служба началась. Слух собравшихся в церкви солдат, стариков и женщин обласкал певучий голос Тер-Хорена:

— Благословен бог — отец нашего Иисуса Христа, который своими щедрыми милостями снова внушил нам надежду на воскрешение.

— Святой отец, на сей раз народ наш, если умрет, уже не воскреснет...

Голос был мужской. Тер-Хорен взглянул в ту сторону. Как сумел тот калека с разорванной губой выкрикнуть эти слова? Что за глаза! Ему вспомнилось, как сверкают в полутьме зеленые глаза диких коз. А может, это был вовсе не он?..

— Во имя отца и сына и святого духа...

— Святой отец, эти невинные агнцы пришли молить тебя о спасении...

— Уповайте на бога, бог милостив...

— И ты можешь сказать слово во спасение, если захочешь?

— Не перебивай службу, не гневи бога.

— Сейчас все перебито — песня, венец, жизнь. Молви своими устами, святой отец, велика ли Армения?

— Целым миром была Армения, а стала с горсть.

— Не проходит и дня, чтобы люди не умирали от голода. У крестьянина отнимают последнюю козу. При малейшей провинности жестоко наказывают солдата и батрака. Стали земледельцы скитальцами, осиротела земля...

— Умолкни! Не то прокляну.

— А кто из нас не проклят? Весь наш народ проклят. Никто из нас не живет благословениями Христа. Дашнакское правительство намерено использовать кешкендский гарнизон, чтобы подавить восстание в Нор-Баязете. Солдаты, будьте бдительны, не стреляйте в своих братьев!..

Вход в церковь притемнился и снова высветлился. Человек с разорванной губой исчез.

Сето снова возник перед Тер-Хореном:

— Святой отец, ты обещал прочитать письмо.

— Приди попозже, прочту.

В деннике стояла лошадь. Можно было пересчитать ребра на ее впалых боках. Варос был внимателен к этой больной животине. Из кормов других лошадей он выкрадывал сено для нее, вовремя промывал раны. Лошадь чуяла весну, дух свежей зелени. Когда распахивалась конюшня, она выглядывала наружу. Глаза загорались диким огнем. В изнуренном теле зарождалась сила, и тогда лошадь била копытами по каменным плитам и ржала.

Когда ездовые поспешно выводили из конюшни лошадей и скрывались в неизвестном направлении, эта кляча заполняла пустоту конюшни. Варос не чувствовал себя одиноким. Поглаживая лошадь, он говорил с ней: