Павлик - Юрий Маркович Нагибин
Павлик остановил выбор на Шульце: с рабочим человеком, казалось ему, легче найти общий язык. Шульц придерживался, в сущности, тех же взглядов, что и Рейнер, хотя и высказывался более осторожно. Он считал, что победа могла быть одержана только блицем и что сейчас немецкая армия безнадежно завязла в просторах России. Когда же Павлик предложил ему выступить по радио, Шульц стал жаться:
— Не знаю, право, господин капитан, у меня в Ростоке семья, как бы это не отразилось на них…
Уговоры не помогали, Шульц продолжал колебаться, и тут рыжий фельдфебель Рунге сам вызвался выступить перед микрофоном. Павлика смущало лишь, что Рунге был из музыкантской команды, недавно в связи с большими потерями растасованной по стрелковым взводам. Ясно, у него не могло быть тесной связи в боевых частях. Но Рунге его успокоил:
— Не забывайте, господин лейтенант, что мои товарищи по музыкантской команде также услышат меня. А это люди развитые, у них есть кое-что под шапкой, и простые солдаты с ними считаются…
Соображение, что ни говори, основательное. К тому же Рунге был фельдфебелем, а престиж младшего командира стоял у немцев очень высоко. И все же Павлик колебался: Рунге был ему неприятен. С острым, ножевым профилем, рыжими, взбитыми надо лбом волосами, густо усеянный темными веснушками, с пронзительным и в то же время ускользающим взглядом голубых навыкате глаз, Рунге вызывал в Павлике глухое и неприязненное чувство. Павлик не верил в искренность Рунге, видимо, фельдфебель просто хочет выслужиться перед русским «комиссаром» и тем облегчить свою участь в плену. А все же, чем убеждать трусливого Шульца, не лучше ли воспользоваться услугами Рунге? Уж этот наверняка скажет то, что надо…
— К кому вы будете обращаться, Рунге? Назовите имела ваших товарищей.
Фельдфебель без запинки назвал шесть или семь фамилий, точно обозначив взводы и батальоны, где служили перечисленные им люди.
— Набросайте обращение.
Видно, Рунге уже все обдумал: не прошло и нескольких минут, как страничка блокнота, переданного ему Павликом, была исписана его мелким, четким почерком. Павлик прочел и остался доволен.
— А вы не боитесь за ваших близких? — спросил Павлик.
— Я одинок, господин лейтенант, — с легким вздохом ответил пленный…
Часть, в которой служили друзья Рунге, занимала оборону за сгоревшей ветряной мельницей.
Лавриненко высмотрел посеченный снарядами дубнячок — с десяток толстых коротких деревьев — и приказал водителю подвести туда передвижку. Дубняк был не слишком надежным укрытием, но давал возможность маневрировать. Он находился на взгорке, откуда хорошо просматривался передний край немцев — черные на белом, слепящем снегу извивы ходов сообщения, бугры блиндажей. Павлик надел наушники и кивнул радисту, тот запустил проигрыватель, и над заснеженным, окованным морозом простором полились звуки «Сказок Венского леса». Соловьиные трели, зовущий голос пастушеского рожка, весенний гомон леса нежно и щемяще отзывались в сердце. «Не холодно ли вам, звуки, под нашим суровым небом?» — с улыбкой думал Павлик. На самом разлете мелодии он коротко рубанул рукой, и радист снял мембрану. Павлик придвинул к себе микрофон:
— Дойтше зольдатен, херт унзере Рундфункзендунг! Немецкие солдаты, слушайте нашу радиопередачу!
Зачитав краткую недельную сводку боевых действий Волховского фронта, Павлик сообщил о бомбежках немецких городов авиацией союзников, о громадных разрушениях в Кельне, Эссене, Иене, Дортмунде, о потоплении немецкого крейсера в норвежском порту…
Немцы на этот раз были настроены миролюбиво, и Павлик без помех провел первую часть передачи. Лишь когда он зачитывал недавно утвержденное постановление о режиме лагерей для военнопленных, неподалеку от машины хлопнули две мины.
— Ну, а теперь выдадим гвоздь программы, — сказал себе Павлик, усилил звук поворотом черной пластмассовой ручки и раздельно произнес:
— Прослушайте обращение вашего товарища, бывшего помощника командира взвода четвертой роты, второго батальона, двести шестнадцатого полка дивизии «Орел» фельдфебеля Отто Рунге! — и подвинул микрофон пленному.
Рунге был бледен, крапины веснушек на лбу и хрящеватом носу казались особенно темными, из-под рыжих волос по впалым вискам скользили капли пота. Он хотел притянуть микрофон ближе к себе, но руки его дрожали, тогда он сам просунулся к микрофону, так что губы его почти коснулись металлической решетки.
«Волнуется!» — подумал Павлик, и ему сообщилось вдруг то странное напряжение, какое, видимо, испытывал сейчас пленный. Не в силах совладать один с охватившим его чувством, Павлик чуть приметно кивнул Лавриненко, ответившему ему скупой, понимающей улыбкой, бросил короткий взгляд в окошко, увидел ссутулившуюся за баранкой спину шофера, клочок светлой, тающей голубизны в Стекле — и тут услышал незнакомый, ломкий и высокий голос Рунге.
— Дорогие друзья: Майер, Грюн, Бордин, Генеке, Франц Шмидт, Вилли Шмидт! Слышите ли вы меня, своего старого товарища Отто Рунге?.. Русские дали мне возможность выступить по радио с тем, чтобы я призвал вас к добровольной сдаче в плен. Не верьте русским, друзья, деритесь до последней капли крови за нашу родину! Хайль Гитлер!..
Все это произошло так быстро и неожиданно, что Павлик не успел выключить передатчик, а теперь это уже потеряло смысл, и рука его рванулась к пистолету. Пленный перехватил взглядом его движение.
— Капут! — заорал Рунге в микрофон. — Комиссары расстреливают меня! Прощайте, товарищи!..
Бывают минуты, когда напряжение жизни в человеке вдруг достигает какой-то высшей точки, кровь с необычайной быстротой начинает обращаться в жилах, учащается ритм сердца, и мысли, четкие, короткие, рубленые, со скоростью света проносятся в мозгу. Павлик мгновенно представил себе, какое значение будет иметь подлая выходка Рунге для всей дальнейшей работы радиопередвижки, для такой счастливой, казалось, идеи использовать живые голоса пленных. И эти мысли, совсем не сумбурные, а цельные, ощутимо ясные, пронеслись в нем в то короткие секунды, пока он отнимал руку от пистолета.
Выключив передатчик, Павлик взглянул на Лавриненко и его помощников. Они не знали немецкого
