Степные дороги - дороги судьбы - Нуры Байрамов
— Милая… — начал он и осекся.
Она порывисто подсела к нему.
— Ну, что случилось?
Она боялась, что в лагере какая-то беда.
— Война…
— Какая война? — переспросила машинально, не осознав в первый момент страшного известия.
— Фашисты вероломно напали на нашу страну.
Огульбиби не могла осмыслить его слова. Из книг, учебников она знала, что наша страна огромная, такая большая, что когда на Дальнем Востоке восходит солнце, в Туркменистане еще темная ночь. Знала и все-такп не могла представить эти необъятные просторы. II сейчас не могла понять, коснется ли война их.
— И к нам они придут? — спросила неуверенно.
Шатлык нахмурился и сердито глянул на Огульбиби.
Она почувствовала, что сказала не то, повернуласьк кумгану.
— Если выстрелят на Чукотке или на Балтике, у нас здесь брызнут слезы, — заговорил Шатлык, досадуя на жену. — Наша Родина не только Каракумы. Вот эта скамейка, на которой я сижу, — из сибирской древесины. Сибирь — тоже наша Родина! И древесину, и многое другое посылают нам братья. Сколько раз я объяснял тебе.
Он замолчал и мысленно отругал себя: "Разве можно сердиться и обижать ее? Ты же собрался на фронт… Если бы у нее не было тяги к знаниям, разве могла бы она так скоро окончить семилетку? Сознание у нее растет, а ты обвиняешь ее в непонимании каких-то вещей. Если она не остановится в своем развитии, то понятие Родина со временем наполнится для нее новым смыслом. Лучше подумай, как сказать ей, что уходишь воевать?"
— Огульбиби, подойди ко мне.
— А? Что? Ты решил, что я не расстроилась?
— Нет, я так не думаю. Ты извини меня, — в голосе Шатлыка сожаление, — я не сдержался. Ты же сама знаешь, сколько врагов у нашей страны. Гитлер заключил с нами договор, а теперь нарушил его…
И все равно Огульбиби не могла представить, что такое война, что станется с ними. Ей довольно было ощущения свалившейся беды. Она не знала, что сказать Шатлыку, чем надо заняться.
— Я был в сельсовете и записался добровольцем. Пока не добьем фашиста, назад не вернемся… Ну-ка, принеси нож, разрежем дыню. А где Хуммед-джан?
Маленький Хуммед лепетал о войне, о том, что он тоже будет воевать.
— И я с тобой, — сказал он, обнимая за шею отца и заглядывая ему в глаза.
— Тебе надо подрасти, сынок. А с кем же мама останется? Я уйду, а в доме нужен мужчина. Ты должен помогать маме.
— Нет, я с тобой, — говорил Хуммед. — Я тоже умею драться. Вот так! Вот так! — Он сжал кулачки и принялся размахивать руками.
— На войне гибнут… — Огульбиби испуганно осеклась и трижды поплевала за пазуху: "О боже, о чем я говорю! Пусть никто не погибнет, и мой тоже…"
Шатлык смотрел, как Огульбиби хлопочет во дворе, и думал: "Она не понимает, что такое разлука. Ей кажется, что уйти на войну — все равно что отправиться в лагерь. Если б она знала, что расстаемся не на месяц, а надолго, может… она обняла бы меня и не отпускала. Эх, Огульбиби-джан, желанная моя! С тобой я забыл сиротство. Ты дала мне дом, сына. Заботливая моя, ты не позволяла волосу упасть с моей головы. Что ждет нас?"
— Огульбиби, надо сложить вещи, — сказал Шатлык, идя в дом.
— И мне надо сложить, — отозвался Хуммед.
— Нет, сынок, иди поиграй с ребятишками, — отвечал ему отец.
Малыш надулся, но перечить не осмелился.
Тихо ступая, Огульбиби последовала за мужем. Шла растерянная, застенчивая, будто на первое свидание. Шатлык лёг в постель. Огульбиби, потупившись, стала рядом. Он молча привлек ее к себе, усадил, обнял за плечи.
— Война будет жестокой, дорогая. Без меня тебе будет трудно.
Слезы навернулись на глаза Огульбиби. Сердце билось, как птица в неволе. Шатлык обнял ее обеими руками, прижал к груди.
— Не плачь, Огульбиби-джан, будь мужественной…
— Кто у меня есть, кроме тебя и Хуммеда? Возьми и нас с собой. Варить вам буду, стирать… Не оставляй меня в чужом селе одну.
Из глаз ее бежали слезы. Она не утирала их. Шатлык молча припал к ее губам. Они были неживыми. Его поразило мгновенное преображение жены. Подобно цветку, вянущему, едва дохнет на него мертвящий холод, Огульбиби поникла, потемнела. Чем мог он утешить ее? Прощаясь с женой, Шатлык не хотел запомнить ее заплаканной.
— Если бы можно было забрать вас, я ни на минуту не оставил бы тебя одну, цветок мой. Но это невозможно. Я мечтал поехать с тобой в Москву и деньги отпускные приберег. Но придется отложить путешествие на другое время. Не плачь, не огорчай меня. Сделай так, чтобы я помнил тебя улыбающейся.
— Ты уходишь воевать, чему же мне радоваться? Уж не смеешься ли ты надо мной? Думаешь, что я совсем глупая, — ответила Огульбиби, заливаясь слезами.
Ей было горько, но она покорно подчинилась желанию мужа, его ласковым сильным рукам. Никогда ей не случалось быть с мужем в постели средь бела дня. Она не могла смотреть Шатлыку в глаза, не могла заставить себя выйти из дома. Когда же выглянула во двор, то увидела Беркели. Он о чем-то разговаривал с Шатлыком.
Огульбиби недолюбливала соседа за пристальные взгляды, которые всегда ловила на себе. Противные, липкие взгляды. Упрется глазами в ее грудь, потом медленно переведет взгляд на ноги. Вот и сейчас, заметив Огульбиби на пороге, сосед так и впился в нее глазами.
— Ты там управляйся с врагом, Шатлык, ты — джигит, а мы здесь управимся, — говорил Беркели, ощупывая глазами грудь Огульбиби. — Будь спокоен.
Шатлык не понимает двусмысленности речей соседа. Он ничего не подозревает. О людях Шатлык судит по себе, считая всех чистыми в помыслах и побуждениях.
— Да, сосед, позаботься о моих, не оставь их…
Не хотела Огульбиби, чтобы Шатлык произнес эти слова. А Беркели только и ждал их. Он покрутил кончики усов, важно откашлялся, приосанился, словно хотел дать понять, что судьба Огульбиби теперь в его руках.
— А кто-нибудь еще уходит из нашего села или только ты? — спросил Беркели.
— Ай, я был первым. У нас много джигитов, которые готовы стать на защиту Родины. Посмотри, что в сельсовете творится, — ответил Шатлык, увязывая в шелковый платок вещи, которые собрала Огульбиби.
— Конечно, пойдут! Нечего болтаться в селе, когда
