Степные дороги - дороги судьбы - Нуры Байрамов
Болтовня соседа надоела Шатлыку. Он хмурился, молчал, но Беркели сидел как ни в чем не бывало, хихикал.
Шатлыку нужно было поговорить с женой, посоветоваться о делах, просто побыть вдвоем на прощание. Ему хотелось услышать от нее: "Ну иди. Счастливо вернуться! Не печалься о нас", — хотелось увидеть ее улыбку.
— В прежние времена новорожденному сыну дарили коня и оружие, а нынче суют игрушки да сладости. Какой из него вырастет воин, если он к оружию не приучен! Ведь так, Шатлык, или я не прав?
— Да как тебе сказать? — неопределенно отвечал Шатлык, не желая вступать в пустой спор.
— А я и говорю: война — это вам не на подготовке маршировать "ать-два". Говорят, этот гирман, прежде чем на нас напасть, сто стран завоевал. Вот это да! Нашим джигитам крепко достанется. Да, Шатлык-хан, враг у нас сильный, о-хо-хо…
Огульбиби возмутили речи соседа и его поведение. Она крепилась из последних сил, чтобы не взорваться. Между тем Беркели, не удовольствовавшись болтовней, вздумал напугать маленького Хуммеда. Ткнул в него пальцем, будто выстрелил: "Пых-пых!" От неожиданности мальчик закричал.
— Ребенок-то чем провинился? — не выдержала Огульбиби, обнимая плачущего малыша.
— Ай, Огульбиби-гелин, я считал тебя самой благовоспитанной из всех наших женщин. — Беркели поморщился. — Я пришел к вам, чтобы Шатлык не чувствовал себя одиноким оттого, что у него нет родных. К вашему дастархану собиралось много людей, а когда выпал тяжкий час, где они все? А, Шатлык? Что ты на это скажешь?
Шатлык бросил осуждающий взгляд на Огульбиби, и она, взяв Хуммеда за руку, пошла в дом. А Беркели, подобно собаке, сердитым ворчанием провожающей идущего, бубнил под нос:
— Если что случится, пусть Шатлык не говорит потом: "А ты где был, Беркели?" Для нынешней молодежи что старший, что младший — никакой разницы.
Шатлык старался умиротворить соседа. Разрезал на ломти дыню, придвинул к Беркели. Увидев перед собой раннюю дыню, Беркели бросил оценивающий взгляд на огород Шатлыка, и брови его едва заметно дрогнули. А про себя с досадой подумал: "Что у них, земля другая, что ли? Ведь не больше, чем я, трудились, а дыни почти поспели. И для чего им столько? Ни едоков, ни скотины в хозяйстве. Все пропадет, если я не помогу. Очень даже удачно, что Шатлык уходит накануне созревания дынь. Хоть бы не возвращался, пока не соберем урожай. А там виноград пойдет. Надо будет что-нибудь придумать. За дыни и виноград чабаны дадут барашков. С этого огорода можно хорошо поживиться. Да и Огульбиби…"
— Угощайся, Беркели-ага.
Беркели вздрогнул, услышав свое имя. Он весь был в сладких мечтах. Пытаясь сгладить неловкость, спросил:
— А чего им нужно от нас?
— Фашисты зарятся на наши богатства, на наши земли, — громко ответил Шатлык, надеясь, что Огульбиби выйдет из дома.
— Ай, дали бы им какие-нибудь заброшенные, ненужные земли. Для чего их дразнить?
— Выбрось из головы эти мысли, Беркели-ага. Мы не отдадим и пяди своей земли и будем защищать ее до последней капли крови. Понятно?
— Э-э, конечно, понятно…
— Ну вот и хорошо. А теперь идите домой, провожать меня не надо.
— Э, Шатлык, я думал, ты толковый джигит…
Шатлык промолчал, занявшись своими делами, а Беркели продолжал ворчливо выговаривать:
— Ничего у нас не осталось. Раньше туркмены лучше всех жили. У каждого было три-четыре жены! А теперь попробуй завести столько жен? Разве что во сне приснится. Нынче женщин что кошек развелось. Мужчин не хватит, чтобы каждой мужа дать. В прежние времена и то еле справлялись. О-хо-хо… Может, война что-нибудь изменит…
У Огульбиби лопнуло терпение. Обычно из уважения к соседу она прикусывала яшмак[16], но сейчас не хотела молчать. Распахнув дверь, стала на пороге:
— Довольно молоть чепуху! И не радуйся, что началась война, что джигиты уходят на фронт. Ты бы лучше подумал, как собственной жене мужем остаться.
Беркели не верил своим ушам, но, прочитав на лице Шатлыка одобрение, сокрушенно махнул рукой и пошел прочь. "Я тебя проучу, Огульбиби-джан. Погоди, ты еще узнаешь Беркели".
— А ты, как я погляжу, за себя постоишь и от мух отобьешься, — с улыбкой проговорил Шатлык, глядя на жену.
— Этот негодяй радуется, что началась война! А ты слушаешь его болтовню. Ты что, не знал его раньше?
— Ай, Беркели у нас человек известный.
— Поэтому я тебе вот что скажу: постарайся скорее вернуться с победой. Сам знаешь: трава не растет, коль земля без воды, скотина без присмотра, коль в доме нет хозяина. Слыхал, как он мечтает о трех-четырех женах? Дескать, все джигиты уйдут на фронт, а он останется мужем для их жен.
Шатлык молча обнял Огульбиби.
— До чего же все люди разные, — качая головой, проговорила Огульбиби.
— О чем ты?
— Ай, просто так. Одни думает о родине, а другой о женщине.
— Среди людей всегда найдутся подобные Беркели, и лет через пятьдесят они так же будут ждать момента пользоваться трудным положением.
— Значит, мы не увидим того, что ты называешь коммунизмом?
— Почему же? Коммунизм уже живет в твоем сознании, и в моем, и в сознании многих миллионов людей. Гитлер боится этого, потому и напал на нас.
Нарезанная для Беркели дыня досталась Огульбиби. Шатлык сорвал себе другую. Прибежал маленький Хуммед, и вся семья уселась полакомиться первым урожаем.
Шатлыка с каждым часом все сильнее гнетет печаль разлуки. Не в груди, а где-то под лопаткой ощущает неведомую раньше боль. Сначала он решил, что болит старая ножевая рана. Шатлык глядел на сына и жену, и боль усиливалась. И в глубине души незаметно возникло предчувствие, что он навечно расстается с ними, а в сельсовете он даже не вспомнил о них. "Хорошо, что ухожу сегодня. Еще несколько дней ожидания, и кто знает, какие мысли придут в голову. А разговоры таких, как Беркели, могут вывести из равновесия".
Только сейчас Шатлык понял, что едет под пули, что война будет беспощадной.
Он хотел попрощаться с семьей дома и уйти один, но Огульбиби воспротивилась:
— Ты не одинок, Шатлык. У тебя есть сын, есть жена. Мы тебя проводим.
И Шатлык еще раз убедился, что Огульбиби для него больше чем жена. И в душе пожалел, что стеснялся быть с ней внимательным всегда, боялся, как бы не назвали "жениным рабом". И он дал себе слово, что, если
