Павлик - Юрий Маркович Нагибин
Дремота все сильнее клеит глаза, как ни таращи их, они словно закрываются изнутри. Верхушки сосен отделяются от стволов и, став парусами, уносятся в небесное, светящееся серебром море. Павлик спит, и, как у всякого спящего юноши, лицо его становится детским и чуть обиженным…
24
А через три дня Павлик повел отряд напрямик к Волхову. То, чего не могли сделать немцы, сделали голод и скверная, зараженная вода. Люди ослабли физически, и в последней стычке отряд потерял шесть человек, в том числе Жигалова, — больше, чем за все предыдущие дни. Не оставалось ничего другого, как уходить. Тяжело раненного Огонькова несли на руках. Шли медленно, осторожно, старательно избегая встреч с противником. Выйдя с последнего привала ночью, отряд к исходу дня достиг берега реки.
Волхов открылся с кручи внезапно, величественный, не ведающий о войне. Справа над ним полыхал багрянцем закат, слева наплывала ночная тень. Берег, лежащий по ту сторону, был окутан легкой золотистой дымкой. Уже двинулся лед, меж краем ледяного поля, пробитого широкими трещинами, и кромкой берега чернела полоска воды. Было самое начало ледохода, на стрежне реки огромные глыбины льда ворочались, толкались, терлись боками, кроша свои закраины, налезая друг на дружку; порой меж ними возникали промоины, и льдины наперегонки устремлялись туда, сшибались то глухо, то звонко и вдруг, словно по уговору, торосились ледяным шатром; иные льдины несли на себе обрывки санных дорог, иные мечены были зубчаткой шинного следа. Но куда больше лежало на реке нетронутого, девственного льда, в белой снежной пелене, подрумяненной закатом. Шорох, треск, звон ледохода лишь подчеркивал безмятежную тишину и покой речного простора.
Да, лес с его вечными тревогами и опасностями остался позади. Вон, окутанный золотистой дымкой, простерся низкий левый берег, где можно ходить в полный рост, где все отмечено чудеснейшим, полным тепла и доверия словом «свои»!
— Свои, — прошептал Павлик, и левый берег, едва различимый вдали, стремительно придвинулся, став осязаемо близким со всем, что нес на себе: с теплом и радостью жизни, с людьми, которых Павлик любил, с беспредельностью будущего…
Павлик улыбнулся, провел рукой по глазам и дал знак Трифонову, чтоб начинал переправу. Двое бойцов, несших Огонькова, оскальзываясь на мокрой глине, стали спускаться к реке. За ними потянулись другие. Павлик, Трифонов и Кочетков остались прикрывать отход: мало ли что может случиться…
Люди скрылись за срезом берега, затем на белизне покрывавшего лед снега возникли черные фигурки, почему-то очень маленькие. Павлик следил за ними с щемящим чувством нежности, радости и беспокойства. Они быстро продвигались вперед по толстому льду, ловко перепрыгивая через трещины. Бойцам, несшим Огонькова, приходилось трудновато, но остальные приноравливали к ним свой шаг — ровной, неширокой цепочкой удалялся отряд к тому берегу. Павлик взглянул на Трифонова, тот ободряюще кивнул. И в этот момент откуда-то справа ударил пулемет. Пули с визгом впивались в лед, покрывая его черной строчкой. И эта черная строчка устремилась по пятам за нашими бойцами. Вот, схватившись рукой за поясницу, один из бойцов, кажется Рысев, упал, встал, снова упал прямо в промоину — и льдины сомкнулись над ним. Оступился и сел на лед один из бойцов, несших Огонькова, но подоспел товарищ, Огонькова вновь подняли и понесли. Больше Павлик ничего не видел: следом за Кочетковым и Трифоновым мчался он напролом сквозь кусты.
Кочетков на бегу метнулся куда-то в сторону, а бежавший первым Трифонов с размаху упал на землю и сразу открыл огонь из автомата. Павлик распластался рядом с ним и тут же увидел немцев: двоих у пулемета, троих с автоматами.
Павлик стрелял из автомата плохо. Его первая очередь лишь посекла кустарник над головами немцев, он взял ниже, но теперь пули впивались в подножие бугра, на котором они залегли. Однако по поднявшейся там суматохе и короткому вскрику можно было судить, что очереди Трифонова достигли цели. Пулемет смолк, затем вновь заработал, Павлик услышал над головой осиный посвист пуль и понял, что немцы повернули пулемет в их сторону. Только бы продержаться еще немного — ребята достигнут стрежня и будут вне опасности…
Внезапно на бугре, откуда бил пулемет, сверкнула яркая вспышка, в воздух взметнулся черный, грохочущий столб, и прежде чем осела вспененная взрывом земля, над самым краем бугра выросла чья-то огромная фигура.
— Силен Кочет! — крикнул Трифонов.
Теперь Павлик и сам узнал Кочеткова: да, это он стоял над порушенным гнездом немцев, протирая кулаком глаза. Но тут чуть в стороне от него, из кустов, поднялся, шатаясь, немец с черным, окровавленным лицом, в порванной, клочьями висящей шинели. В опущенной руке немец держал автомат, он как-то задумчиво поглядел на Кочеткова, чуть приподнял автомат и дал очередь. Кочетков упал во весь рост, не сгибаясь, как падает подрубленное под корень дерево.
Павлик закричал, вскочил и, выхватив пистолет, выстрелил в немца. Немец оглянулся и, все так же низко держа автомат, нажал на спусковой крючок. Павлик услышал, как звонко срикошетила пуля, ударившись о ствол березы, больше он ничего не слышал и не видел, даже того, как упал, срезанный Трифоновым, немец. Одна из слепых пуль автоматчика попала ему в грудь. И когда без боли и муки пуля рвала в клочья мягкую ткань сердца, над Павликом, скрыв весь зримый простор, склонилось молодое, прекрасное, торжествующее лицо матери. «Я все понимаю, сыночек…» — еще успел он прочесть на этом лице…
Раненный в ноги, Кочетков не мог идти без посторонней помощи, и Трифонову пришлось отказаться от мысли забрать тело Павлика на тот берег. Под уступом берега выкопал он шанцевой лопаткой глубокую яму и в ней схоронил Павлика. Потом обтесал березовый чурбак и врыл его в головах могилы наподобие надгробного цоколя. Он хотел написать на цоколе «Лейтенант Павлик», но Кочетков остановил его:
— У него будто другое звание было…
Трифонов задумался, и послюнив чернильный карандаш, написал просто «Павлик». Затем оба солдата сняли шапки и простились с убитым.
— А говорил, что смерти нет… — тихо, про себя произнес Трифонов.
— Может, и
