Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
Зажгла свет, порывшись в сундуке, принесла и кинула на колени сыну старый, еще довоенного издания учебник географии для шестого класса.
— Там, внутри, лежит. Читай…
Сын перешел к столу, к свету. Мать издали следила за ним, за быстрыми движениями его головы слева направо и, оставаясь на месте, заодно с сыном читала письмо, которое знала наизусть…
«Пишет вам незнакомый Свиридов Иван Яковлевич, поскольку я был фронтовым другом вашего мужа…»
«Переправа была узкая, бомбилась. Мы шли все равно что на смерть…»
«Генерал вызвал гармонистов, и вызвался ваш муж…»
«Потом налетели опять немецкие самолеты и стали бомбить и простреливать кусты, а гармонь все играла…»
«Потом я нашел его за танком, но он был сильно ранен. Потом он просил меня, чтобы я никому не говорил, что он ранен, а сказал бы, что он пошел на тот берег. Это чтобы люди не беспокоились, но нашелся другой гармонист, а ваш муж, дорогая Анна Ивановна, скоро тут же скончался, о чем я и сообщаю. Раньше сообщить не мог, потому что долго выходили из окружения. Война.
С красноармейским боевым приветом И. Свиридов».
Сын прочитал письмо дважды, потом сложил его, как оно лежало до сих пор — треугольником. Покрутил головой, разбирая даты на штемпелях, ничего не сказал.
И это письмо пришло в село еще в войну — 21 мая 1942 года, на месяц позже похоронки.
На этом бы и завершиться столь длинной истории, но тут сын как-то странно взглянул на мать и кинулся к тумбочке со своими бумагами — к своему тайнику.
Быстро нашел и подал матери большой конверт.
И конверт, и жесткий хрустящий листочек в нем были с Гербом Союза и титулом Министерства Вооруженных Сил в заголовке.
«На ваш запрос… сообщаем… погиб».
Запрос был сделан и удовлетворен ответом всего лишь полтора года назад. И вернее ответа уже неоткуда было ждать…
— Ну а ты-то, ты-то почему молчал, сынок? Кого хотел обмануть своим молчанием?
Сын тихо складывал бумагу.
С той войны многие не вернулись. Не вернулся и Степан, растворился каплей в великом народном горе. Будто ушел однажды по росе, а она высохла. Выпадают обильно новые росы, но нет и не будет на них обратного следа…
И вот теперь, через двадцать без малого лет после той медовой недели, ждет призыва в армию другой парень — сын погибшего солдата. Плоть от плоти, дыхание от дыхания Степанова. Отец и сын — две родные частицы, так и не увидевшие друг друга в глаза.
Если не будет новой войны, этот солдат вернется домой в срок.
2
— Мам! Ты здесь, оказывается!
От неожиданности Анна Ивановна чуть не свалилась с порога, хорошо, спина упиралась в косяк. Не оборачиваясь к сыну, чтобы он не увидел ее лица, она сбивчиво забормотала:
— Да вот дрова что-то… А ты чего так рано?
— Суббота же сегодня, мам! Короткий день! — счастливо гудел голос сына.
— Это когда же у крестьянина был короткий день? — все так же смятенно, но уже чему-то радуясь, спросила мать.
Сын ответил просто:
— Так ведь теперь, мам, механизация. Свиней с помощью машин откармливаем. Только на кнопки нажимай — конвейер!
— Так оно, сынок, так…
Как пустили нынче механизированную кормокухню, сократили почти весь старый штат свинарей. Туда пришла молодежь. Она запросто управляет механизмами. Вот взять хотя бы Володю: он ведь прямо из-за школьной парты, окончив десятилетку, пересел за руль трактора. Правда, тот трактор иначе как тракторишком не назовешь: всего двадцать лошадиных сил в нем, но на ферме, собственно, для ее внутренних нужд другого и не надо.
— Ты, мама, не ругайся, — сказал сын, присаживаясь в ногах матери прямо на полу бани. — Хлеба я две буханки взял. Сказали, хлебовоз наш забастовал и завтра не поедет на пекарню. Подай ему выходной в воскресенье!
— Так это же его надо ругать, а не тебя.
— А его за что? Он прав!
Сын раскрыл сумку и достал пахучую хрусткую буханку белого хлеба, стрельнул в мать разбойничьим взглядом:
— Давай, мам, пожуем маленько?!
Ах, как вкусно отвинтил он от буханки румяную горбушку и будто само счастье поднес матери — так скромно, так славно улыбнулся при этом! Вооружившись и сам солидным кусищем, повременил поднести его ко рту, увидев заплаканные глаза матери:
— Мам, ты что?
— Вот и ты уходишь от меня, сынок…
— Ах, какая ты, мама! — сказал Володя, беря ее руку в свою и крепко сжимая. — Никто никуда не уходит. Отслужу и приду. Алеша вон уже заканчивает свой срок, вот-вот придет. Да и Зоя выучится и приедет, куда она денется!
— Я не о том, сынок… От радости тоже плачут…
Когда она вновь подняла на него глаза, сын хитро сощурился:
— Хотел вечером, за столом… Да ладно уж!
Достал из сумки аккуратненькую, яркую, с золотым тиснением на крышке коробочку. Это были крохотные часики с корпусом под вид золота, с таким же браслетом из двух половинок-скобок. Они плотно сомкнулись на руке матери.
— Это тебе от всех нас — от Алеши, Зои и меня… С днем рождения тебя, дорогая наша мама! Живи еще столько!
— Ой, куда мне до такой старости! — еле выговорила Анна Ивановна отяжелевшими в счастливой улыбке губами.
— А ты не старей! Для того мы тебе и часы дарим. Счастливые, говорят, часов не наблюдают, но… имеют их! И пусть они начнут отсчитывать с этой минуты новую твою сороковку!
— Куда мне теперь девать свои старые? — растерянно спросила мать и провела ладонью по пылающим щекам.
— А эти в семейный музей — нам на память! — сказал сын, ловко и быстро снял с материнской руки старые часы, подкинув, зажал их в ладони. — Мы ведь знаем, как верно они тебе служили и сколь много ты успела сделать, глядя на них.
— Да, они послужили мне… Погоди, сколько же? Ой-ой! Всего десять лет! Всего десять — из моих сорока!.. Ну, спасибо вам, милые вы мои!
— Да ладно, чего там… — Володя посуровел, а потом до слез смутился, когда мать притянула его к себе и поцеловала. Отвернулся, глядя через предбанник на улицу.
А там шел первый снег. Шел густо, ровно, беспрерывно, плыл и плыл, рождая в душе тихую печаль, какую испытываем мы, обнаруживая первый седой волос на висках…
Володя порывисто подался к матери и с нетерпеливым напором в голосе выговорил:
— Чуть не забыл! У меня же есть для тебя, мама, и личный подарок — стихи! Свежие. Горячие. Про
