Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин
Следом за стадом вернулся и я в поле. Туман быстро расцеживался, оседая на дно буераков и балок.
Я робко приблизился к тому месту, где лежала бабушка. Глаза ее были открыты, взгляд словно говорил: как мог ты бросить меня одну среди ночи? Стыд душил меня. Опустив голову, я медленно подошел и взял ее руку. Рука была холодная и тяжелая. Бабушка словно второй раз умерла для меня. Я упал ничком на землю и стал плакать, плакать, плакать… Все свои детские слезы выплакал я у тела бабушки.
Меж тем разгоралось погожее утро. По дороге то и дело проезжали подводы с арбузами, кукурузой, подсолнухами. Поравнявшись с нами, подвода останавливалась, возница подходил и, накрыв нас своей тенью, некоторое время стоял молча, затем спрашивал:
— Кто?
— Баба, — отвечал я.
Следовало протяжное «A-а!», человек хлопал себя по голенищу лозой, которой он погонял лошадь, и возвращался к подводе. Ленивое «Н-но!» и столь же ленивый скрип трогавшегося с места возка, затем — постепенно замирающий скрип колес…
Меня озлобило равнодушие этих людей. И теперь на вопрос: «Кто?», я отвечал: «Никто». Молчание, раздумье, затем сочное: «Волчонок!», и человек шел восвояси. Наверно, я и был похож на ощерившегося волчонка. Жаль только, что мог лишь огрызнуться, укусить — не в силах.
Среди дня приехали какие-то толстые, важные люди. Я догадался, что это местные власти. Они тоже постояли над нами, но ничего не спросили. Затем один из них сказал:
— Надо, чтоб Галушка схоронил ее в глинище.
— А хлопца куда? — спросил другой.
— Хлопца в приют.
Это что еще за напасть? Я не знал, что такое «приют», но от здешних людей не ждал для себя добра.
Они ушли, и вновь я остался один. Скрипели колеса подвод, время от времени нас накрывала тень человека и с сонным любопытством звучал надоевший вопрос: «Кто?» Я не отвечал. Тень отступала, удовлетворенная моим молчанием столько же, сколько и прежними ответами.
Солнце сперва грело, затем начало припекать, зазолотив руки и лицо бабушки, потом остыло и наконец малиновым шариком покатилось в тучу над краем земли. Близился вечер, а с ним приходил и страх.
Я попытался заплакать, но слез не было. Боль оказалась словно запертой во мне, и, чтобы дать ей исход, я принялся кричать.
— Заткни хлебало! — раздался густой, словно из бочки, голос.
Я сразу замолчал. Надо мной стоял человек, похожий на гвоздь. Он был так худ, что не отбрасывал тени, лучи уходящего солнца обтекали его тощую фигуру. На длинном загорелом лице чернели провалившиеся глазницы.
— До́хнете, — сказал человек, — а мне хоронить!
От него сильно пахло водкой. Я понял, что это и есть Галушка, о котором говорили начальники.
Обочь дороги стояла повозка, на которой возят назем, похожая на гроб без крышки. Галушка нагнулся, поднял тело бабушки, кинул в повозку, повернул ко мне словно незрячее лицо и коротко приказал:
— Сидай!
Мы поехали к глинищу. Голова бабушки колотилась о стенку повозки; я подложил руку, чтобы смягчить удары.
— Тпру, дьявол!
Повозка остановилась на самом краю глинистого обрыва. Галушка велел мне слезть. Привалившись плечом к повозке, он наклонил ее над обрывом, и тело бабушки полетело в пропасть. Оно ударялось о выступы, подпрыгивало, потом поползло по мягкой глине. Наконец послышался словно бы всплеск. Галушка швырнул вниз лопату и велел мне следовать за ним.
Когда я достиг дна пропасти, он успел отрыть неглубокую яму. Внизу не было так темно, как я ожидал. Здесь мерцал какой-то зыбкий, неведомо откуда льющийся свет, позволявший видеть тело бабушки, лежащее ничком, и длинную фигуру Галушки, сжимавшего в руках лопату. Далеко вверху, над краем обрыва, виднелась лошадь, казавшаяся отсюда ростом со щенка.
— Я, что ль, за тебя робить буду! — сказал Галушка, нехотя ковыряя землю.
Глина была мягкая. Я набирал ее в горсти и осторожно засыпал бабушку. Разморившийся Галушка вяло ковырял землю лопатой. Было тихо, и в этой тишине мы услышали скрип повозки. Крошечный силуэт коня уже не вырисовывался над вершиной обрыва.
— Тпру! — заорал Галушка, выругался, сунул мне лопату. — Как зароешь, так зараз снеси в хату Цыбуленки, вторая с краю. — Он быстро стал карабкаться вверх, но на полпути обернулся и гаркнул: — Потеряешь лопату — голову оторву!..
Его длинное туловище прозмеилось по стенке обрыва и скрылось за выступом.
Я забрасываю могилу бабушки. Вот и последняя лопата. Но из-под комкасто-жирной земли виднеется край бабушкиной юбки. Я швыряю туда землю — одну, другую лопату. Кажется, все. Нет, из земли торчит бабушкина нога в стоптанном башмаке. Я умел считать до восьми. Я кинул туда восемь лопат. Башмака не видно, но прямо к моим ногам тянется запорошенная глинистой крупкой гарусная косынка. Я кидаю и кидаю землю, но чем больше я стараюсь, тем хуже получается. Бабушка словно выходит из-под земли — вот появилась ее рука с согнутыми пальцами, вот пробилась наружу седая косица, вот сверкнула медная серьга…
Тут не было ничего таинственного: просто у меня не хватало сил как следует забросать могилу, и потому, отупев от усталости, голода и тоски, я перекидывал землю с одного места на другое. Но тогда я этого не понимал, я решил, что бабушка не хочет, чтобы я ее закапывал. Я отшвырнул лопату и выбрался наружу. Темно. Лишь на западе небо залито ярко-красным, как будто туда выплеснули ведро крови.
4
Куда мне податься? В деревню, где бьют, травят собаками? Ни за что! К тому же я оставил внизу лопату. Спускаться за ней у меня нет сил, а Галушка обещал оторвать мне голову… Я пошел в степь. Я шел и шел, пока не набрел на какой-то стог. Повалился в хрусткую теплую солому и сразу заснул. Проснулся утром, чувствуя сильное колотье во всем теле. Солома и пустые остистые колосья искололи меня с головы до пят. Стащив с себя рубашку, я почистился, отряхнулся и тут заметил, что у ног моих валяется трубка Баро Шыро. Хотя она все время пролежала у меня за пазухой, я совершенно о ней забыл. Мерзкая рожа Баро Шыро вызвала во мне такое отвращение, что я ногой далеко отшвырнул
