Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
И душа его ответно переполнилась безмерной любовью. Он счастливо, взахлеб расхохотался и не сразу понял, что Тася рядом уже навзрыд плачет. Когда он тревожно взял ее за руку, она сказала, пеленая каждое слово во всхлип:
— Дурак ты, дурак! Я же хотела сама… сделать тебе подарок! Теперь-то уже ничего и не будет…
Тут Ушликов внезапно проснулся и с ужасом вспомнил, где он и кто он. Он был в сей момент всего-навсего командированным от завода в подшефный совхоз на уборку, спал на голых жестких нарах в полевом вагончике, а в открытых дверях маячили парень и девушка, молодые-молодые, аж зеленые, и болтали меж собой все о том же — о любви.
А до этого была оглушительная гроза, пролился страшенный ливень. Они трое, единственные на полевом стане, спрятались в вагончике, Ушликов по праву старшинства занял единственные здесь нары и — нате вам! — по-барски выспался под это дело. Да еще с картинками в придачу, так резво взволновавшими сердце. Но как жалко, что это только сон, только сон!..
А у этих вон — всерьез поставлено дело:
— Я, знаешь!.. — вполголоса говорил парень. — Вот такая же гроза была, и мы, помнишь, все вместе в лес по дудки ходили и вымокли как следует. Обратно побежал к дедушке, он ближе жил, смотрю, в палисаднике — малина, мокрая-мокрая, и много спелых ягод, помню, капля дождя задержалась на одной ягодке, а уже солнце вовсю светило, и в той капле висячей весь наш мир отразился, вниз головой пусть, но, понимаешь, в той капле весь мир был: и дедушкин дом, и я, и небо, и солнышко, и ты!..
— Да ну-у-у, Валер! Мы ведь тогда нижней улицей побежали! — готовно рассмеялась девушка, от счастья согласная и на ту несуразицу, которую нес он, совсем уже светящийся от любви.
Валерка был парнем призывного возраста и все делал так, словно уже потихоньку прощался со всеми, словно уже шли его проводы: был смирен необычайно, добр и грустно-улыбчив. Вот и сейчас он, сидя на порожке, смотрел вверх на подружку печально как-то и говорил таким сердечным голосом, будто песню пел.
Она же, Марина, повариха полевого стана, стояла на пороге, и низкое предзакатное солнце насквозь просвечивало ее легкие одежки, так беззастенчиво просвечивало, что Ушликову было жарко на нее смотреть.
Редкие запоздалые капли, замедленно срывающиеся со среза крыши, огненно-сверкающие, брали девушку как бы в рамку, и картина получалась очень даже впечатляющая. И где-то за вагончиком, в недалеком березничке, одурело заливались птицы. И воздух после грозы был так свеж, мягок, упоителен — хоть с какой жадностью дыши, не надышишься!
Его недавний сон, чудесный вечерний сон, сон после грозы, еще волновал Ушликова. Да, было, было: брал он Тасю силой, но никаких таких слов о «подарке» она тогда ему не говорила, это точно, снеси мою голову! Да, ревела она тогда, ревела, но и только, просто встала и ушла. Молча. Ушла навсегда, как самая что ни на есть дура, тогда как другие, наоборот, после такого только бы липли к тебе… Ушла, исчезла из города, вообще из его жизни, как можно уйти из квартиры, хлопнув дверью, и он до сих пор не знает, где она и что с нею. А теперь, гляди-ка, является во сне и всякие слова о каких-то подарках говорит, прошлым к себе манит…
Ушликов вздохнул, зевнул и потянулся, ощущая в себе страшенную мужскую силу и томление. Рывком сел на нарах и хрипло гаркнул:
— Ты! Валерка! Подь сюды ну-кось!
…И опять Ушликов очнулся и долго никак не мог понять, где он и что с ним. Лежал на спине с неимоверно тяжелыми, прямо-таки чугунными ногами, одна зачем-то задрана вверх и подвешена, а вверху нет никакого неба, не говоря уже о солнце, — так, что-то серое, неопределенное… Потом, проследив глазами, откуда же идет свет, он обнаружил узкое высокое окно, хмурое стылое небо за ним, и все стало на свои места, и все вспомнилось…
…Тогда, на полевом стане, в вагончике, они с Валеркой распили бутылку водки. Ею запасся Ушликов еще в обед, помышляя вечерком раздавить в одиночку, как говорится, на сон грядущий. А тут вдруг захотелось разбить эту счастливую парочку, разлучить хотя бы на сегодняшний вечер.
Ах, как посмотрела Мариночка на своего дружка, когда бутылочка оказалась на столе, посмотрела так выразительно, что даже Ушликов, вообще-то на такие вещи глухой как тетеря, явственно услышал: «Не смей, Валера, пить с этим бродяжкой! Не смей!»
Ну, птенчики, ну, желторотики, не на таковского же вы напали! Ушликов затараторил как по-писаному о том, что Валера уже без пяти минут солдат, что ему, Ушликову, вскоре уезжать отсюда и потому не придется попрощаться с солдатом, когда его призовут, считай, вот это и будет нашим прощаньем, не обессудь и не побрезгуй, все-таки второе лето мы с тобой работаем вместе, не чужие друг другу люди, а ты, Мариночка, хорошенькая наша, лучше наскреби-ка нам у себя на кухонке чего-нибудь такого закусистого, понюшливого.
Валерка смутился, попав под такой перекрестный огонь, пробормотал, что вообще-то не пьет… Не пьешь, пока не налито! — захохотал Ушликов, и дело было сделано.
Марина, сердито передернув плечиками, упорхнула под свой навес, и ее долго не было — потеряли всякую надежду на ее возвращение, тогда Валерка сам сбегал на кухню и вернулся угрюмый с двумя кусками хлеба, парочкой огурцов, тремя чуть порозовевшими помидорами и полной солонкой.
Они быстро умяли все это под бутылочку, а Ушликов все внушал собутыльнику, что не надо обращать внимания на капризы девчонки, слишком много чести, если она уже сейчас такая, то как ты будешь жить на свете, когда женишься на ней, скажи, пожалуйста?!
Бутылка на двоих — для Ушликова что слону дробинка, но Валерка разрумянился, разболтался, расхрабрился и сам первый пожалел, что нет второй бутылки, сам предложил поехать в село — еще успеем до семи, а не успеем, так мне, считай, что уже солдату, никто не посмеет отказать, пусть попробует!
Марина в последний момент выскочила из кабины — похоже, они повздорили из-за пустяка, может, из-за одного какого-то слова, невпопад сказанного Валеркой, но она объяснила свой отказ ехать с ним просто: мол, за ней так и так скоро приедут, не может же она оставить беспризорно порученные ей вещи. Но видно было, она не столько о своем несчастном кухонном хозяйстве печется, сколько обижена на своего пьяного хвастливого дружка
