Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
Ушликов был уже весь не здесь и не стал пересаживаться из кузова в кабину: гони, Валера, а то опоздаем!
И поехали. Валерка, разгоряченный винными парами, обиженный подружкой, гнал машину безоглядно. Ушликов стоял в кузове, держась за кабину, и не мог нарадоваться встречному ветру, быстрой езде, свежему, благоуханному простору.
В какой-то момент он с ужасом увидел, что машина на повороте заметно растерялась, заюлила, тормознула и пошла вперед как-то боком-боком — прямо в крутенький ложок. Ушликов успел выпрыгнуть из вдруг обмелевшего кузова — и на этом все оборвалось…
И вот, извольте радоваться, — одиночная больничная палата. С какой бы это стати?
Вскоре, однако, выяснилось, почему он сюда попал. Пришла пожилая высокая и грузная медсестра, бесцеремонным басом, привыкшим повелевать больными, спросила:
— Оклемался, горлодер?
— Вы чего меня в одиночку запечатали? — безголосо спросил он и закашлялся — так все в горле спеклось и спрессовалось за долгое время беспамятства.
— А ты хоть помнишь, какую околесицу нес, пока твои косточки в кучу собирали?! — ответно повысила голос медсестра. — Уши у нас у всех повяли — чего нес, чего нес! Куда ж тебя к добрым людям в соседи пристраивать!
Ушликову теперь припомнилось что-то такое, действительно несуразное, что хлестало из него, пока он лежал на операционном столе, и не подтверди это сейчас сестра, потом он, наверно, припоминал бы те выхлесты как обычные свои кошмарные видения.
— И дрался! Кулачищи свои распустил!
— Да ну… врать-то зачем…
— Нам врать тут никак нельзя. Не на чем свету белому будет держаться, коль и мы еще врать начнем!
— А у меня — что? — указал глазами на свои ноги он.
— Ничего страшного. Кое-где перелом, кое-где вывих. Все вправлено и сложено как надо. Теперь полеживай знай.
Занятый одним собой, Ушликов даже не догадался спросить о Валерке — что с ним? Напомнил о нем на другой день следователь прокуратуры, очень серьезный молодой человек с серыми неподвижными глазами, появившийся в палате бесшумно и внезапно, будто святой дух.
Он задавал свои бесконечные вопросы сухим и ровным голосом, словно речь шла о пустяках, с назойливой аккуратностью записывал ответы, и смотреть на него было бы скучно и муторно, если бы следователь на все лады не допытывался, почему это он, Ушликов, в момент аварии оказался в кузове, а не в кабине, хотя там было свободное место. И еще его интересовало, где, когда, кем именно и с какой целью была куплена та бутылка водки, которую они распили с водителем на полевом стане. Отвечая на все эти вопросы, Ушликов в общем-то держался одной правды. Слово в слово повторил свои показания и только тут догадался спросить, а что, собственно, случилось с Валеркой?
Следователь посмотрел на него как на пустое место и, перечитав протокол, добавил две-три пропущенные запятые, попросил подписать его.
Вскоре Ушликова перевели в общую палату, и здесь-то он и узнал, чем обернулась для них та гонка по раскисшему проселку: Валерка разбился насмерть…
«Разлучил парочку!» — вяло, равнодушно подумалось ему, все равно как если бы отметил: «Ночью дождичек прошел».
Но Валерку он продолжал видеть все еще живым, таким, каким тот сидел на порожке полевого вагончика и смотрел снизу вверх на свою подружку как-то печально, говорил ей всякую околесицу таким сердечным голосом, словно песню пел. Что это — предчувствие у парня было?
А у самого Ушликова? Что означал его сон? Не вещим ли и он был? Ведь как бежал он во сне, господи ты боже мой!
Ушликов незаметно для себя вновь стал прокручивать в памяти содержание того вечернего сна и, прокручивая, будто снова видел его, испытывал то же трепетное волнение, ту же сладкую сердечную боль и опять удивлялся несуразным Тасиным словам о «подарке». Ведь в жизни она никогда не говорила их, зачем же во сне-то!..
Но как же так получилось, как же так сложилась жизнь, что за все сорок пять лет не выпало в ней этой сладкой сердечной боли не во сне, а наяву?
Отца он не помнил ладом: когда началась война и тот пошел воевать, Ушликову было шесть с небольшим. Запомнился прощальный вечер, шумный, многолюдный. Отец, кажется, отец, пляшущий, улыбающийся — один ослепительный оскал крепких и ровных зубов, и ничего больше. На единственной оставшейся после него фотографии-пятиминутке, сделанной мимоходом на базаре, отец был сосредоточенно-серьезным, с прямой и узкой царапиной вместо рта, и не вызывал никаких родственных чувств, как любой незнакомый встречный, сколько ни тверди мать, что это твой отец.
Получили от отца с фронта всего несколько писем, потом они перестали приходить. Не пришло и никакой казенной бумаги — ни похоронки, ни извещения о том, что солдат пропал без вести, как и быть не бывало его. Припоминается, мать еще долго после войны все ждала, вздрагивала при малейшем шуме в коридоре барака, чахла.
Мать работала на единственном в городе заводе токарем. Встав в войну за станок, калибровала мины. После Победы завод перешел на производство нехитрых сельхозорудий, но работы от этого не убавилось, кажется, наоборот, и мать по-прежнему видела сына только по вечерам.
По тем временам сын так и не узнал, что это такое — детсад. Школу же принял как неизбежное зло, к которому вообще-то можно вполне приспособиться. Можно сказать так: вырос он на улице, в ватаге таких же огольцов, промышляющих на базаре, на железнодорожной станции.
Примерно лет четырнадцати он заметил, что мать попивает. Сначала его только удивляло то, что мать, возвращаясь с работы поздно, сразу же заваливается спать. Было очень жалко ее: так устает, бедная! Потом все же унюхал: пьет! Это только обрадовало сына: можно надолго, если хочешь — и на всю ночь, смываться из дому, кажется, ни у кого из товарищей больше такой свободы нет.
Если до этого он еще как-то побаивался мать, любил не любил, но, может, все-таки уважал ее по-сыновьи, считался с ее словом, то теперь почувствовал себя безудержно свободным, свободным от всяких домашних обязанностей, делал что хотел, являлся домой, когда совсем уж негде было приткнуться.
Однажды он поздненько приперся домой расхристанным после уличной драки и застал за столом дремлющую мать. По разору на столе видно было, что гуляла она тут не одна, что собутыльники, вернее, собутыльницы — мужской компании она еще не признавала, ушли совсем недавно: еще чадили окурки в пустой консервной банке, как раз над ней клевала носом мать.
Помнится, он долго смотрел на все это безобразие. Столь же
