Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
— Тут все директор у меня допытывался, чем ты дышишь, что за человек. А я почем знаю!
— Чего он хотел?
— Не сказал, но шибко допытывался… Вот ты меня ночью по имени-отчеству назвал, а я, хохочите, бабоньки, и этого про тебя не знаю. Все Ушликов да Ушликов… Вот — не знаю даже твоего имени-отчества, откуда бы еще знать, чем ты дышишь, чем живешь.
— Погоди… он как-то намекал насчет работы, ну, что у них токаря все нет…
— А ты токарь?
— В чем и дело.
— Чего же ты тогда маешься в городе?!
Она спросила это так наивно-убежденно, будто и в самом деле токарям место только в селе, а в городе прозябают лишь по недоразумению, по чьему-то халатному недогляду. Но Ушликову стало не до смеху, в нем вдруг что-то глыбисто перевернулось, и кругом пошли волны, как от камня, брошенного в воду. И с замиранием сердца он сказал:
— Я бы, может, переехал сюда, но… Но жить-то где? На квартиру нынче не больно-то пускают…
Она помолчала, попивая чай.
— Да, у меня уже неудобно будет. У меня через полгода, весной, сын из армии придет… Дурная слава мне ни к чему. Ха, и чего ты голову ломаешь — пусть директор и квартиру дает!
— Конечно, — кивнул он и заторопился: — Конечно, конечно!
Оставшись дома один, он как следует, со всех сторон обмозговал это дело.
Что ж, на Вере Степановне он был бы, пожалуй, не прочь и жениться, она ему нравилась — сорокалетняя женщина, вполне сохранившаяся, без излишней возрастной полноты, белокурая и румяная, синие глаза во все еще всматриваются молодо, остро, и в поведении — хозяйственная, аккуратная, даже строгая. Да и имей она наполовину меньше достоинств, будь даже незавидной замухрышкой, — ему в его годы и при его обстоятельствах особо привередничать не приходилось. Тут уж так: успевай подбирать то, что после других пооставалось.
«Ишь разбежался, — тут же и усмехнулся он больно резвым своим мыслям. — Требуется еще сперва согласие самой Веры Степановны. Может, плюнет да пошлет подальше…»
И все-таки, и все-таки дело даже и не в этом…
Немало пугала Ушликова с некоторых пор одна вещь деликатного свойства — едва подумает о ней, даже в липкий пот бросает и сердце нехорошо заколотится…
После всех больниц, после всех этих курсов лечения с бесчисленными таблетками и уколами, он заметил: перестали его волновать собственные потаенные мысли и разговоры в мужской компании о женщинах, как раньше это бывало. Начисто перестала, хоть ночами, хоть утрами, беспокоить мужская плоть.
Что это — временное, из-за болезни?
Или он, валяясь по больницам, и не заметил, что подступила та черта — естественная, возрастная? Как, скажем, возраст твой вышел — получай белый билет, к строевой уже не годен!
Если это и вправду так, то стоит ли пытаться новый огород городить, позориться под закат жизни?!
А ведь как хорошо было бы переехать сюда, в село, и начать другую, совершенно новую жизнь! Так сказать, перевернуть пластинку. Главное, при этом не надо переучиваться — оставайся токарем, как был, а все остальное потихоньку приложится, приживется!
Все сделал Ушликов по-задуманному: переехал в село, начал работать токарем, а вот подыскать квартиру так и не успел, и совхоз пока что не мог ее предоставить, — вот и жил у Веры Степановны сомнительным квартирантом…
Самому маетно, и хозяйке в тягость.
Даже в женатые, наиболее благоустроенные промежутки своей жизни, Ушликов питался как попало, большей частью всухомятку, на ходу, на бегу. Словом, не был падким на еду, хотя в детстве и наголодовался изрядно. И был он худощав, костляв и верток.
Теперь же он сам себя стал пугаться: три раза в день ест горячую пищу, и не просто какую попало, абы-кабы, а обязательно — первое, второе, третье, курить бросил как отрезал, водки и в руки не берет, аппетит отменный, самочувствие приподнятое, как бывало в детстве перед великими праздниками — мать припасает и готовит что-то вкусненькое-вкусненькое, а в школу не надо ходить!
Позвольте, кто это бросил пить и курить — Ушликов?! Да вы что?! Как его на это хватило?!
Не надо тут выискивать никаких высоких помыслов. Просто, валяясь по больницам и прожив все деньги, он из нищенской гордости не стал побираться, а потом и любопытно стало: а давай-ка еще потерплю — что из этого выйдет, каково живется праведникам, и вообще — надолго ли меня хватит?
Теперь он с охотой ходил на работу и работал с удовольствием: гонишь каждый день не одну и ту же деталь, как на заводе, а в течение дня — по нескольку новых вещей. Ушликов видел: здесь нужна его работа, а значит, нужен и он сам, нужен такой, какой есть, а поскольку людям достаточно и того, что ты им делаешь, — все твои новые, ранее не бывалые у тебя, чувства безраздельно остаются при тебе, так сказать, в единоличное пользование. Это же… Это же — захлебнуться можно без привычки!
Попав тогда сразу после больницы да снова в больницу, Ушликов здорово перетрусил. Пока излечивали его от крупозного воспаления легких, он переворошил всю свою жизнь сверху донизу, вдоль и поперек и сказал себе: все, хватит, докатился и впрямь, самый раз перевернуть пластинку, хоть немножечко попробовать другой жизни!
Домой, в город, он съездил только затем, чтобы получить на руки трудовую книжку. Вещей у него набралось немного, и он почти налегке прикатил в село.
Директор совхоза, когда Ушликов вошел к нему в кабинет с заявлением в руке, вроде бы и обрадовался ему, но вроде бы и смутился как-то:
— К нам? Работать? Добро! Добро. Добро…
Зимний, он только и походил на настоящего директора: в ладном костюме, при галстуке, гладкощекий, с брюшком.
— Только, Ушликов… — директор скосил глаза на заявление: — Только, Геннадий Васильевич, договоримся сразу: никаких выкрутасов, ни-ни! А надумаешь сам драпануть, предупреди меня заранее, понял? Я не буду чинить тебе препятствий… Это немного не по закону, но оба мы знаем, на что идем, и уговор наш с глазу на глаз… Лады, Геннадий Васильевич?
— Все будет в норме, — заверил Ушликов в духе свежеприобретенных медицинских понятий, положа руку на сердце, и все же не удержался — добавил из своего старого: — Гад буду!
В совхозных мастерских, где теперь работал Ушликов, все относились к нему не то чтобы враждебно, но как-то подчеркнуто настороженно. Еще у всех на памяти была гибель Валерки Капустина, гибель, которую поставили в вину Ушликову, и теперь зорко присматривались к нему: а вдруг еще что-то такое, а может, и хуже прежнего, выкинет?! Да
