Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров
Ушликов шагал по намерзшим кочкам обочины, и холодный пот слабости студил ему лицо, знобил спину. Встречные машины попадались часто, попутные — редко-редко, да и те уже занятые, и на бессильно поднимаемую руку Ушликова обращали ноль внимания.
Похоже, он изрядно просчитался, понадеявшись на свои порастраченные силенки. Все, может, было бы хорошо, если бы автобус пошел до конца, а то шофер объявил, что где-то там, впереди, сломан мост, и, высадив всех, чуть ли не с полпути повернул назад. Ждать на дороге недвижимо показалось муторным, оставшиеся восемь километров по старой памяти представились сущим пустяком, и вот теперь Ушликов еле передвигал непослушными после больницы ногами, казенная же палка с резиновым наконечником была простым придатком приличия ради. Он даже перестал оглядываться на шум нагоняющих машин и подымать руку. Повезет — хорошо, не повезет — в первый раз, что ли?!
Отправился он в совхоз с единственной целью — забрать там свое кое-какое оставшееся с лета барахлишко, главное же, — получить причитающиеся за маломальскую работу деньги. Никаких больничных ему уже не полагалось, поскольку изувечился по пьянке, и к концу второго месяца лежания на больничной койке страшно обезденежел — даже взаймы уже никто не давал. Родной завод по его просьбе за это время выплатил ему все, что только полагалось, считай, что он и уволился уж и превратился в вольного казака, правда, в звании инвалида третьей группы. До пенсии, пока не оформят и принесут на дом, бог знает сколько еще жить. А жить надо, коль остался жив, вот ведь какое дело…
Занятый своими бедами, Ушликов заметил попутный самосвал, только когда тот обогнал его. Ему показалось, что в кабине, кроме шофера, никого нет, и он запоздало и суетливо замахал руками.
Машина нехотя замедлила ход и остановилась далеко впереди — шагах в ста. Ушликов побежал к ней вприпрыжку, враскорячку — всяко, чтобы только не ушибить ногу.
Шофер вышел навстречу. Ушликов узнал его — совхозный. Рыжий парень лет двадцати пяти и, как все рыжие, шебутной, веселый, гораздый на всякие розыгрыши. Но сейчас он почему-то был хмур и недобро щурился.
— Ну, что, гад, ползешь?
— Здоров, земляк! — заискивающе заулыбался Ушликов.
— Недобитые волки тебе земляки!
— Ты что… — Ушликов начисто забыл, как звать этого парня, и повторил, продолжая улыбаться ненавистной себе самому жалкой улыбкой: — Ты чего это, земляк?
— Вот что, гад ползучий, поворачивай свои оглобли назад! Нечего тебе делать в нашем селе! Моя бы воля, я бы прямо здесь свернул тебе башку — ни к чему она тебе!
— Ну ты даешь, Валерка! — наугад назвал Ушликов парня и с ужасом увидел, как перекосилось его лицо.
— Валерка!.. Валерку ты убил, гад! Такого парня!.. Сейчас бы ему солдатский вещмешок вскидывать на плечо! Уйди, падло, с глаз моих!!! Иначе я тебя… — Парень судорожно затеребил полы своей куртки.
Ушликов попятился от него, на всякий случай держа палку перед собой.
Потом он долго сидел на меже, не находя в себе сил идти ни вперед, ни назад, и жестокий озноб крупно колотил его.
Вот ведь как обернулась жизнь! Всегда, сколь себя помнит, все жизненные блага он брал силой, женщин и тех брал силой, и в том находил себе полнейшее удовлетворение, а тут какой-то мальчишка запросто облаял его и оставил посреди дороги, как самую распоследнюю шваль, а у него самого даже разразиться матерщиной, пусть и с запозданием, нет никакой охоты!
Ушликов понял как-то сразу, что так будет теперь всегда: не он людей, а люди его станут шпынять почем зря и всегда будут правы над ним, как будто он провинился перед всем миром неискупимо…
Не сразу понял Ушликов, зачем это остановился перед ним легковой газик. Открылась дверца, и директор совхоза крикнул:
— Ушликов! К нам? Садись, поехали!
Усевшись на заднее сиденье и поглядывая на алые загривки дородных шофера и директора, Ушликов малость повеселел: ничего, бог даст, а директор поможет — он успеет сегодня же получить свои деньги, не запоздает и в магазин за бутылочкой, а там хоть трава не расти.
— Ну, что, Ушликов, — покосился директор через плечо, — как хоть чувствуешь себя после капиталки?
Ушликов же места себе не находил. Сгоряча, с ходу он было вольготно откинулся на дерматиновую спинку сиденья, и его пронзило таким ледяным холодом, что он отсунулся вперед и лег грудью на колени, но и так из какой-то дверцы шустрый сквознячок залетал прямо за ворот и табунился на той же потной спине. Ушликова затрясло да еще и икота замаяла, а челюсти так свело, что ему великого труда стоило ответить директору на его вопрос:
— Надо бы лучше… да не все сразу, видать…
— Да, Ушликов, не все сразу, не все сразу! Но — безвозвратно, навсегда! — сказал директор таким голосом, словно зачитав приговор, заключил стандартным «обжалованию не подлежит». Это был еще совсем молодой человек, лет тридцати, не больше. Ушликову он почему-то нравился: деловит, немногословен, не криклив. — Слушай, Ушликов, я ведь так и не знаю, кем ты там, у себя на заводе, работаешь?
— Токарем. Работал…
— Ага! Вон как. — Директор еще раз, более внимательно, оглянулся на Ушликова и основательно помолчал, прежде чем сказать: — Богато живете! Завод ваш еще токарями бросается. Нам бы хоть одного… Не везет нам с токарями, прямо беда!
Ушликов, занятый собой, только собой, не стал выяснять, почему у них такая беда, железно промолчал, если не считать его громкой икоты, а директор, больше уже для себя, сказал:
— Очень бы нам нужен токарь, очень. Своего никак не вырастим. Вроде бы появится — непременно убежит…
В этих его словах Ушликов почувствовал какой-то намек, близко касающийся его самого, но опять в нем не нашлось охоты допытываться, в чем тут дело. Да подь они все!..
Денег своих он в тот день так и не получил: в бухгалтерии кого-то очень нужного не оказалось на месте. Уже безразличный ко всему на свете, с тяжким гудением в голове и туманной пеленой в глазах, он подался на летнюю квартиру. Хозяйки не оказалось дома, но ключ лежал на всегдашнем своем месте, и он беспрепятственно попал в избу.
Она была славно натоплена. Ушликов из последних сил вскарабкался на печь, кажется, не раздевшись, не разувшись…
Вдвоем с еще одним заводским они два лета квартировали у вдовы,
