Не слушай море - Мельцер Саша

Саша Мельцер

Не слушай море

Посвящаю морю, чьи величественные волны я так люблю.

Я придумала этот роман, пока ехала в электричке и смотрела на бушующие волны. Море – мой вдохновитель, хранящий в себе столько тайн, что их невозможно разгадать.

Саша Мельцер, текст, 2025

АО «Издательский Дом Мещерякова», 2025

Иллюстрация на обложке Анастасии Мишаковой

В соответствии с Федеральным законом№ 436-ФЗ от 29 декабря 2010 года маркируется знаком

Глава 1

В Морельске пятиэтажные дома уныло стояли в ряд, подпирая друг друга, а проулки между ними были до того узкие, что и велосипедисты еле разъезжались. Не то что в Златоглавой: вот где простор широких улиц, высоких небоскребов и ровных заасфальтированных дорог. Я сбил все мыски кроссовок, пока шел по брусчатой морельской набережной. Да еще и с гитарой наперевес. Здесь все было знакомо и неизвестно одновременно. Вернувшись в родной город после десяти лет, проведенных в столице, я чувствовал себя странно: так, будто у меня отняли лучшую жизнь.

Над морем слышались громкие, режущие слух крики чаек. Вечерело. Я шагал к дому, звеня десятирублевыми монетками, валяющимися в накладных широких карманах джинсов. На набережной было немноголюдно: вечером в понедельник люди обычно с работы домой возвращаются, а не чинно прогуливаются вдоль одних и тех же, наверняка надоевших пейзажей. Я жил в Морельске всего месяц, но и мне они уже стояли костью в горле, которую я никак не мог проглотить.

Волны громко бились о валуны и опоры пирса, превращаясь в белую пену и мелкие брызги. В воздухе держался стойкий запах соленой влаги и тины. Почти везде в Морельске пахло так, даже вдалеке от моря. И к этому я тоже не мог привыкнуть, желая вдохнуть сухой московский воздух города-миллионника.

Мысли поглотили меня почти полностью, но внезапно раздавшийся рев сирены скорой помощи вывел из раздумий, и я, вздернув голову, проследил за медицинской каретой взглядом. Она свернула почти сразу за набережной, в Жемчужную бухту, а следом пронеслись две полицейские «Лады-Гранты», тоже оглушая воем сирен.

– Что за чертовщина…

Чтобы дойти домой, мне нужно было свернуть направо и дальше, петляя по закоулкам, выйти на центральный проспект, а от него – по переулку, к горам. Но, заинтересованный тем, куда так неслись службы спасения, я зашагал к Жемчужной бухте. Еще издалека виднелись остановившиеся машины и оцепленный красно-белой лентой квадрат.

Морельск – не криминальный город. Душный, маленький, тоскливый, но безопасный. Я сбежал по ступенькам из небрежно выложенных в бетоне камней прямо к берегу и оказался у квадрата. Полицейские равнодушно курили[1], стоя у самой ленты, и тихо переговаривались, но я не мог разобрать их невнятную речь.

Приглядевшись, я заметил, как врачи скорой осматривали тело девушки, вся одежда которой промокла насквозь. Девчонка была мертва.

– Василич, подожди, судмедэксперт подъедет сейчас! – окликнул одного из врачей полицейский. – Протокол составить надо, место происшествия осмотреть…

– Там… труп? – глупо спросил я.

– А ты чего тут торчишь? – словно только что заметив беспечного зеваку, ткнул меня в бок полицейский. – Кто ты вообще?

– Мимо шел…

Полицейский начал теснить меня от оцепленного участка, и я отступал от места преступления, все равно пытаясь поглазеть. Черты лица девчонки издалека казались знакомыми, как будто я где-то видел ее раньше, но никак не мог вспомнить где.

– Родион! – услышал я знакомый голос и тут же повернулся. С чемоданчиком судмедэксперта и фотокамерой, висящей на шее, стоял отец: уставший после ночного дежурства, с залегшими под глазами синяками. Я думал, что он давно поехал домой, но, оказалось, решил выйти еще на сутки. – Ты чего тут делаешь?!

– Я возвращался из консерватории… А тут мигалки… Короче, мимо шел! Что, нельзя?

– Не дерзи, – устало вздохнул отец.

Мы с ним не виделись десять лет. И я знал, что мой приезд его тяготил, нарушив мирную одинокую жизнь, состоявшую из череды нескончаемых дежурств, лапши быстрого приготовления и компаньона-дворняги по имени Бульба.

– Походу, я знаю эту девчонку. Можно поближе посмотреть?

– Пропусти, – кивнул отец полицейскому. – Ничего руками не трогай, близко не подходи, у трупа не топчись, там следы могут быть.

Но ни отпечатков подошв, ни других следов – ничего не было. Видно, девчонку вынесло волной на берег из пучины морской. Ее кожа и губы давно приобрели синюшный оттенок, волосы слиплись от тины. Но даже сейчас легко угадывались черты Таси Покровской, моей однокурсницы в Морельской консерватории.

Она лежала неподвижно, но я все равно попятился, опасаясь, что сейчас Тася распахнет глаза, покроется чешуей и превратится в монстра из водных глубин. Она продолжала лежать на песке. Ей было, как и мне, девятнадцать.

– Это Тася Покровская… Мы учились вместе.

– Ты посмотри-ка! – воскликнул отец, обращаясь не ко мне, а к стоящим рядом полицейским. – Опять из консерватории! Да что ж это такое, мать твою, везде ж написано: купание запрещено! А они лезут и лезут!

Я поморщился.

– Так, может, утопили? – робко предположил я.

Отец еще раз окинул ее профессионально-равнодушным взглядом.

– Нет, Родя, сама утонула. Насильственных признаков на первый взгляд нет, но чем черт не шутит, конечно, будем разбираться. Ты давай домой чеши, не мешайся.

Тася не выходила у меня из головы, пока я шел до дома. На центральном проспекте было оживленнее, люди торопились в разные стороны, а я то и дело норовил нечаянно ударить кого-нибудь неаккуратного гитарным грифом, облаченным в чехол. Но потом я свернул на пустую родную улицу. Мы с отцом жили в пятиэтажной хрущевке. Даже с улицы было видно, как у нас на незастекленном балконе стоят старые лыжи, громоздятся банки с солеными огурцами черт знает какого года, возвышается стеллаж со старыми инструментами. Все это нужно было выкинуть, но отец мне запретил разбирать его хлам. Я согласился: все-таки в гостях, пусть и у родного отца.

В коридоре пахло лапшой быстрого приготовления, и я открыл в кухне окно, чтобы проветрить. Прохладный октябрьский воздух сразу проник в помещение. На столе стоял недоеденный рис в пластиковом контейнере – видимо, отец все-таки заглядывал домой, чтобы перекусить. Вся раковина была завалена грязной посудой, и, заглянув в шкафчик, я не обнаружил ни единой чистой кружки. Окинув взглядом ненавистную грязную гору, от которой уже исходил тухловатый запашок, я закатал рукава толстовки до самого локтя, взял измочаленную фиолетовую губку и выдавил на нее каплю «Фэйри» с ароматом яблока и розмарина. Но ни яблоко, ни розмарин не перебивали вонь от остатков еды.

Сначала я хотел помыть тарелку только себе, чтобы наложить плов, больше похожий на слипшуюся кашу, и наконец поесть. Мы с отцом готовить не умели, поэтому любое блюдо у нас выходило посредственным. Но даже голод и урчащий желудок не заставили меня бросить губку и оставить гору посуды недомытой. Потом я сложил тарелки в шкафчик, протер все старой, уже рвущейся тряпкой и с силой начал оттирать руки. Так, словно и на них остался тухлый запах.

Разогрев плов в микроволновке и выглянув из окна, я увидел, как отца подвезли до дома прямо на полицейской «Ладе-Гранте», и он уже заходил в подъезд. Быстро впихнув в себя несколько ложек плова и с трудом прожевав жесткий кусок мяса, я поднялся. Хотелось поскорее уйти в старую, потрепанную временем комнатушку, которую здесь я нарекал своей. Куда угодно, лишь бы не сидеть с отцом за одним столом.

Но он не дал мне уйти. Повесил пальто на крючок, державшийся на одном болтике вместо двух положенных, и посмотрел, будто сквозь меня, уставшими, грустными, как у бассет-хаунда, глазами.