Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна
На других заседаниях, в других залах, было куда проще. На фоне фибровых чемоданов с человечиной ограбления и бытовое хулиганство выглядели сущим баловством. Незадачливые правонарушители, доведенные бедностью до цугундера, легко ложились на бумагу. Не знаю, всякий ли зал заседаний можно считать неким сакральным пространством, местом очистительных испытаний, вроде библейской пустыни или леса в рыцарских романах; но к концу дня гнетущая усталость неизменно овладевала всеми присутствующими. Причин на то было предостаточно — от ощущения тотальной фальши до духоты и инфернального электрического света, искажающего перспективу и удлиняющего тени на стене, отчего зал приобретал сходство с капканом, а лица людей казались масками, застывшими в пугающих гримасах. Участники процесса напоминали высушенных мумий, которым бальзамировщики через ноздри извлекли мозг. Зрители за день заметно уседали, словно от неудачной стирки, и выходили в коридор местами вылинявшие, с чужими пятнами на совести.
В суде я был счастливо предоставлен самому себе, и только изредка неугомонный Сибира, одолеваемый пятиминутным одиночеством, выныривал во время перерыва из коридорных недр и потчевал меня судебными байками и анекдотами из жизни криминальных небожителей. Он был из тех людей, что любят и умеют говорить, испытывая острую, непреходящую потребность в слушателях — желательно немых; молчание для них смерти подобно.
Редакция «Нигилиста» была единственной из мне известных, где жизнь теплилась даже по утрам. За стеклом восседал Ашер, который, как король при конституционной монархии, внушал спокойствие уже одним своим присутствием. Ни дня не проходило без анонимок с угрозами, повесток в суд и выбитых стекол. Враг был коварен и многолик: одних не устраивала серия острых репортажей о «Сером автомобиле», другие претендовали на помещение редакции, у третьих просто была врожденная идиосинкразия на Ашера. Подлость противника доставляла Ашеру нездоровое удовольствие. Его одухотворяла злость — не банальная озлобленность или склочность, — он оживал только испытывая гнев. Близость опасности бодрила и приятно освежала: сотрудники газеты чувствовали, что трудятся не зря. При Ашере преданным ординарцем состояла секретарша Соня, перманентная простуда которой стала своеобразной визитной карточкой редакции. Еще был злющий метранпаж, фурией врывающийся в общий зал вместе с шумом линотипа и запахами типографии. Остальные — репортеры, корректоры, верстальщики, машинистки — появлялись и исчезали, поддерживая робкий огонек жизни, к вечеру разгорающийся в яростное пламя и снова угасающий к утру.
По ночам я выбирался на крышу воздушной галереи и сидел у кованых перил, как заключенный, еженощно насыщающийся ветром и дождем. Взаимоотношения с колодцем постепенно налаживались. Поначалу он встречал меня кислой миной и подозрительной темнотой; спустя неделю вспыхнуло вразброс несколько окон дворового флигеля, чуть позже — весь второй этаж. Придя посреди ночи, я часто наблюдал причудливую светомузыку: огонь передавался по цепочке, от окна к окну, светящиеся квадраты складывались в иероглифы, в зашифрованное послание без ключа, пылали световой чересполосицей, или парадно озарялся весь фасад. Внизу, под крышей галереи, тоже было беспокойно: дребезжали стекла, по полу со сквозняками прокатывалось эхо каких-то свистков и гиканий.
В мансарде все было по-прежнему: во внутреннем дворике дежурили птицы.
ПОСЛЕ
Островок под фонарем оцепили. Водителя «мельмота» оттеснили с освещенной пяди и грубо притиснули к витрине, где он застыл, распятый и распластанный, бестрепетно снося обыск и прочие издевательства, на которые каждый гражданин имеет право по закону.
Я метнулся к мусорным бакам. Помойку оккупировали крысы, прожорливые продувные бестии, настроенные решительней, чем портовый рэкет. Оставалось только забиться в закуток позади баков, в ворох истрепанных газет и сочно тлеющих отбросов. От гнилостных миазмов першило в горле. Ядреный дух помойки вышибал слезу. Судя по гнусным звукам, оргия в крысиной кодле была в самом разгаре. Хуже всего было то, что этот валтасаров пир мог привлечь внимание шпиков, шныряющих в опасной близости от баков.
Не успел я окопаться в своем углу и притерпеться к его забористым ароматам, как обнаружилась очередная напасть: над мусором роилась многочисленная мошкара. Казалось, здесь обосновались все неутомимо сменявшие друг друга династии комаров, из которых Цзи была самой влиятельной и самой голосистой. Кровососы всем скопом устремились ко мне, как к экзотическому блюду на званом обеде. Время от времени я воровато высовывался из своего логова за глотком свежего воздуха.
Нежилой с виду квартал оказался густонаселенным многоквартирным ульем, каких так много в восьмом округе. Из окон высовывались заспанные аборигены в исподнем: всколоченные волосы, помятые лица, тупое любопытство и угрюмая подозрительность. Легавые, эти неугомонные исчадья ада, продолжали методично обшаривать место происшествия. Повсюду лихорадочно рыскали лучи фонариков, часто замирали, настороженно кружа на месте и словно бы принюхиваясь, и, взяв след, возобновляли поиски.
Напрасно я рассчитывал благополучно переждать облаву. Очень скоро меня обнаружили, извлекли из-под объедков и тщательно обыскали. Я оказался «чист», хоть и смердел тухлятиной. Затем два ражих молодца скрутили и повели меня сквозь морось и мигающий туман, подбадривая бранью и пригибая к земле. Я еле успевал за конвоирами, которые все ускоряли шаг, словно рассчитывали с разгону протаранить мною полицейский фургон; оставалось только бестолково перебирать ногами, опасно обвисая на кочках. Я чуть не кувыркнулся на звонких ступеньках «салатницы», куда меня за шкирку зашвырнули, душевно наподдав напоследок.
Тесный обитый жестью ящик с отдушиной на потолке прекрасно подошел бы для перевозки свежей выпечки — но не живых людей. Стоило дверцам захлопнуться, как воздух накалился, как в мартеновской печи. Фургон был полон — богатый ночной улов. Пока мы ехали, во тьме и немилосердной тряске разглядывать попутчиков было пустой затеей: я слышал только, как они сопят и тяжело дышат, вдыхая-выдыхая кисло-горячий перегар, и видел, как безвольно болтаются их головы. На поворотах вся эта размаянная человеческая масса наваливалась на меня и душила, обдавая запахом пота и винных паров. Автомобиль подбрасывало так, будто водитель задался целью вытрясти из пассажиров преступные наклонности.
Я вздрогнул от неожиданности, когда на нас обрушился протяжный рев, почти уверовав в его потустороннюю природу, и только погодя сообразил, что мы на набережной, а поблазнившиеся мне громы небесные — всего лишь голос маяка, который этим элегичным плачем по-своему спасает заблудшие души. Значит, над морем туман. Я поневоле приободрился, хоть и не был моряком, — маяк внушает надежду, — и на какой-то миг ощутил целительный соленый воздух доков: водоросли, уголь, деготь и рыбья чешуя. Зычный горловой гудок повторился, и стало слышно, как причитают чайки. Они сопровождали нашу разболтанную колымагу с безутешными возгласами, как плакальщицы на похоронах; потом мы резко повернули, траурный эскорт отстал, и только гудок маяка слабеющими равномерными ударами обрушивался на крышу фургона.
Поездка завершилась столь же неожиданно, как началась. Процессию злыдней и замызганных забулдыг замыкала шлюха в мехах и жемчугах, которая выгружалась из фургона с комическим достоинством аристократа, сходящего по трапу океанского лайнера в многолюдном порту. Холеная и тучная, благоухающая термоядерными духами. Пухлое горло перехвачено ошейником из жемчуга, запястья унизаны увесистыми браслетами, на пальцах — перстни с камнями, слишком большими, чтобы сойти за настоящие. Обрюзглое лицо напудрено столь основательно, что походит на посмертную маску патриция времен упадка, изнеженного и пресыщенного роскошью. Держалась дамочка с профессиональной невозмутимостью, умело пользуясь нехитрыми ухватками своего ремесла: кокетливо покачивала бедрами, хлопала ресницами, игриво хихикала, флиртуя с легавыми и одновременно по-свойски с ними пикируясь. Патрульные охотно ей подыгрывали, отпуская скабрезные шуточки и дружно гогоча. Остальные арестанты сгрудились возле фургона и дожидались конца перепалки, тактично потупившись, как щепетильный гость в разгар чужой семейной ссоры.
