Осень в Декадансе - Гамаюн Ульяна

Когда я с котом за пазухой выбрался наружу, меня обступили медики и разъяренные пожарные, бранящиеся развернутыми сравнениями. Настырные репортеры кружили вокруг нас коршунами, видимо, решая, заслуживаем ли мы с котом внимания и сочувствия, и если да — на сколько тысяч знаков. Прорвав заслон и напоровшись на пару настырных вспышек, я поспешил раствориться в толпе, пока меня не линчевали за самоуправство и не зафотографировали до смерти.

ПОСЛЕ

С неба сыпалась белесая труха вперемешку с каким-то пухом. От сладковатого запаха тлеющей одежды мутило.

ДО

В неразберихе я случайно налетел на легавого, который емко и лаконично выразил свое отношение ко мне, погорельцам и всему человечеству в целом. Кот осуждающе поерзал и затих; выпростал голову из-под куртки и наградил меня надменным, фосфоресцирующим взглядом истинного аристократа.

ПОСЛЕ

Догорающий дом походил на оплывшую свечу. Ночное небо над зданием посерело, словно тоже выгорело.

ДО

Породистая мордочка изобразила вопрос. Ладно, давай поищем твоего хозяина, ответил я телепатически. Будем надеяться, это не его прах осел на моей одежде.

Толпа ощутимо обмелела. Праздная часть публики переместилась в пивную «Третья стража», хотя охранять было нечего, а горячительного в этот вечер и без того хватало. В заведении был аншлаг. Баюкающий гул голосов разливался по залу вместе с теплом и волнами табачного дыма. Посетители дули пиво полулитрами, литрами и целыми графинами. Фаянсовые кружки великанского водоизмещения висели на крюках над головами бражников. Интерьер «Третьей стражи» был рассчитан на то, чтобы вы ощутили себя внутри пивной бочки, но не простой, а с претензией на утонченность. Стены пестрели псевдоантикварной дребеденью и литографиями с «любимцами веков»: поэты и цари, певцы и прорицательницы, пастухи и боги, сливки и пивная пена истории чудесно уживались друг с другом. В дальнем углу, под потолком, плыл по дымным волнам макет парусного судна с вызолоченной кормой, возможно, того самого, в котором окутанная благовониями Клеопатра нагрянула под гром кифар и флейт к Антонию. За стойкой сторукий бармен разливал божественный нектар по кружкам, пуская их скользить по полированной поверхности в руки посетителям. Детина в белом фартуке полоскал бокалы, окуная их в мыльную воду гроздьями, не меньше дюжины в каждой руке. От бочек и никелевых кранов веяло солодовой прохладой.

Протиснувшись к стойке, я попытался завладеть вниманием бармена, который продолжал демонстрировать фигуры высшего пилотажа, срезая ножом плотные пивные шапки, как шляпки у грибов. Покончив с пивом, он принялся писать меню на меловой доске, напоминающей букмекерскую. Мою невразумительную пантомиму затмила перебранка собравшихся, запальчиво обсуждавших, как правильно тушить пожар: у каждого был припасен свой собственный, проверенный и безотказный способ.

От громогласных возгласов гудела голова. Справа по борту благообразный пузан потягивал пиво, отдуваясь с той добротной обстоятельностью, к которой располагает толстое рифленое стекло. Слева нянчил запотевшую кружку старый хрущ в плаще и обветшалой шляпе.

Битый час я всеми правдами и неправдами пытался донести до публики бесхитростную суть своего вопроса; но то ли мим из меня вышел никудышный, то ли зрители попались невосприимчивые — налицо было тотальное взаимонепонимание. Мне было недоступно слово устное, им — письменное, к которому здесь, похоже, питали врожденное отвращение, делая исключение лишь для меню. Мои каракули на салфетках никто не пожелал прочесть. Посетители косились на кота, потягивали смолянистое пиво и добродушно крякали. От безысходности я цапнул из-под носа у бармена последнюю чистую салфетку, изобразил на ней горящий дом, кота и над котом жирный знак вопроса — и в знак капитуляции помахал рисунком над головой.

— Так это ж Титорелли! — внезапно озарило крепыша в лоцманской фуражке с якорем, сидевшего на высоком табурете в приятной близости от пивных кранов.

Длинная вереница лиц синхронно обдула пену с усов и закивала, как будто это открытие могло что-либо прояснить. Вызванный из бутылочного небытия бармен присвистнул и принялся энергично выяснять, где мне искать хозяина кота, окликая то одного, то другого бражника поверх голов собравшихся. Всплыл некий Леман.

— Ашеров друг, — доверительно поделился сведениями лоцман-всезнайка.

Я вежливо кивнул, ничего не понимая и, в общем, не желая знать, кто такой Ашер, как зовут его друзей и при чем тут Титорелли. Кот сохранял возмутительнейшую невозмутимость.

— А Зум? — встрепенулся кто-то, подкармливая новым именем угасший было разговор.

— Кто таков? — Бармен проворно протирал липкую от расплесканного пива стойку.

— Толстое хамло, — авторитетно пояснил мой сосед справа, производя во рту раскопки зубочисткой.

Бармен продолжал расспросы, неторопливо нанизывая новые имена, как чеки на колышек рядом с механической кассой. Я слушал, совершенно оглушенный лавиной слов. Одутловатый бородач, к которому был обращен очередной вопрос бармена, что-то горячо втолковывал собеседнику, делая пассы руками и чудом не расплескивая пиво. Нехотя обернувшись к стойке, он пожал плечами и жадно припал к кремообразной шапке над черным и тягучим, как эта ночь, питьем.

— Ашер? На кой тебе Ашер?

— Пусть сходит к маме Кларе.

— Не, в Дирижабли.

— К Ганже?

— Можно в доках поискать.

— Или на островах.

— Ты еще в море поищи.

Я чувствовал себя словно случайный гость на многолюдном сборище, где все друг друга знают с пеленок и понимают с полуслова, где говорят многозначительными намеками и недомолвками, понятными лишь посвященным, и где чужак не способен оценить по достоинству ни тонкого юмора, ни коронного блюда.

— Ты вот что: ступай прямиком на баржу, — продолжал издеваться сердобольный бармен. Как и когда всплыла эта баржа, на какой излучине разговора, выяснять было бессмысленно и небезопасно — имелся риск напороться на новую флотилию имен и топонимов. Кот пытливо вертел головой, обозревая пивную и ее болтливых обитателей. — Набережная Верхарна, это в двух кварталах отсюда. Баржа «Ариэль».

Итак, Титорелли, думал я, спускаясь по улице Роллины на набережную, смутно проступающую в тесном просвете между зданиями. Набережная Верхарна, в простонародье Верхушка — на самом деле самый низ, грязное городское дно, — казалось бы, совсем не место для породистых обормотов вроде Титорелли. Он по-свойски разместился у меня за пазухой, точно какой-нибудь сибарит в личном лимузине с водителем. Огонь его не тронул, даже усов не опалил. Кот был холеный, безупречно черный, только на мордочке белело аккуратное пятно.

Верхушка встретила меня запахом дегтя и дегтярной же чернотой домов, сгрудившихся у берега. Я спустился по гранитной лестнице к реке и некоторое время брел вдоль вереницы барж, безжизненно застывших в теплом воздухе, словно невольницы на восточном рынке. Фонари лили на брусчатку малахольный свет. Приходилось останавливаться, чтобы как следует разглядеть названия судов. Преобладали экзотические птицы и мифологические красавицы, но никаких намеков на духов воздуха.

Помню, как опустился на груду каких-то тюков и закрыл глаза, а когда открыл их, было уже утро. Кот черным сфинксом лежал у меня в изножье и щурился на реку в солнечной штриховке. Искрящийся, подернутый рябью канал разительно отличался от безрадостного зрелища, представшего передо мною ночью. Солнце легонько пощипывало воду, отчего казалось, будто у берега невиданный клев. Над головой шумели тополя, обобранные ветром, но стоически серебристые. В листве возилась шайка воробьев.

Внезапно птичью потасовку заслонили другие звуки — как будто кто-то продирался сквозь заросли металлического тростника, выгибал стебли, размашисто рубил побеги, наступал на железные пеньки и проволочные корни каких-то экзотических растений. Потом гремящий бурелом собрали в сноп и понесли сквозь скобяные заросли, периодически роняя прутья на брусчатку. Одышливый лудильщик нес охапку звуков, а подмастерье трусил рядом, нетерпеливо забегал вперед, паясничал, задиристо передразнивал пузана и палил из рогатки по ударным и духовым. Время от времени кроха замирал, взгляд его делался печальным, полным горечи, и маленький шалопай у вас на глазах преображался в невеселого, голодного и оборванного беспризорника. Секундой позже, спохватившись, он уже вприпрыжку догонял напарника, на бегу подбирая музыкальный мусор и рассовывая такты по карманам.